Николай посулил отцу беречь сапоги и попусту не бить их. Но в тот же день к вечеру убежал на игрища и там, не жалея ни сапог, ни ног, задавал лихого трепака, похваляясь перед всеми обновой.

— Ну, Колюха, тебя теперь и на кобыле не объедешь! — польстил один из парней раздухарившегося Зябрева.

Вешок подошел к парню и что-то сказал ему на ухо. Парень, скиснув лицом, согласно кивнул головой и затих. То же самое он сказал и другим, кто его в тот вечер называл Колюхой. Под угрозой он запретил с того дня называть его так. Улучив момент, он потребовал того же и от Николая Зимнего. Тот, однако и ухом не повел на пустые слова тезки. Его с ума сводили новые сапоги Вешка. Зимок хотел даже попытать, у какого сапожника заказывал такие, но смолчал — не позволила гордость…

Бежало время, все больше и больше разгорались страсти и соперничество женихов. На гулянке в Троицын день Зимок появился уже в шевиотовой тройке и хромовых сапогах с модным скрипом. Он не поскупился набавить мастеру за то, чтобы тот подложил под стельки берестяную щепу для желанного звука. Все вышло чин-чином, и теперь он явно перещеголял Николая Вешнего. Тот, хоть и ответил на вызов, но довольно скромно. Оказавшись по какому-то случаю на станции Паточной, он за бесценок купил у пьяницы телеграфиста форменную тужурку и фуражку. С фуражки Николай срезал латунную кокарду, а петлицы и галуны на рукавах оставил для форса. Железнодорожная амуниция, хоть и недурно смотрелась, однако, была не по плечам могутного парня — под мышками и в заплечьях вскоре повыползли прошвенные нитки, портили вид и смешили его.

А что же Клава?..

Она не совсем быстро, но хорошо распелась в полный голос, научилась недурно плясать и танцевать, бедово целовалась на играх и «бутылочку». Словом, она уже нередко верховодила на игрищах и посиделках. На глазах у всех росла и красивела. Целовалась она с Петей-петушком, с парнями, которых знала и мало знала раньше, целовалась даже с Митей-гармонистом. Не отказала бы Клава и обоим Зябревым, если б они захотели того. Но, по какому-то мужскому уговору меж собой, о чем многие знали, они не подпускали друг друга к своей возлюбленной. Поначалу на их выдумку посмеивались, но потом сошлись на том, что так лучше — больше другим парням достанется. Клава, не разбираясь в жениховских тонкостях, втихомолку, с девичьим самолюбием обидчиво дулась на них. Ей чего-то хотелось от соперников, точно не понимая что именно. Смешной выход из этого подсказала Люба-повитуха. Как бывало в старинушку, при игре в «поцелуйки» принято было наказывать того, кто не хотел целовать сам или не позволял этого делать другому. Наказывали просто и больно — били ремнем по ладоням, по дюжине, а то и по две, раз. Бьет тот, кому отказано в поцелуе. Больше всех от Клавы доставалось Зимку и Вешку, так как они, твердо соблюдая уговор, по-прежнему не хотели целоваться с ней. Ребята находили ремень, что пожвыдче, и Клава, под общий смех, с капризной мстительностью исполняла наказание. Тезки с видимым бахвальством, словно в удовольствие, принимали такие наказания и с еще большей решимостью не подпускали друг друга к ней.

Скоро, однако, «поцелуйки» с наказанием тоже наскучили и всем хотелось больше других игрищ, плясок и хороводов. Плясали оба Николая дурно, танцевали еще хуже. Они острили и злословили друг другу, затевали новые игры, нудные и неинтересные, а всего больше сражались в шашки с Митей-гармонистом, даже тогда, когда гульбище переносилось на волю — на луг или на берег пруда. Нередко из-за их соперничества расстраивались сходки. Влюбленные парочки для свиданий находили другие места и укромки. А совсем молодые парни дурачились, кто во что горазд, вели себя совсем не по-жениховски. Девчата же, охочие до пенья, терпеливо ожидали конца шашечных сражений и потом местились вокруг гармониста в ожидании, когда он запоет. Митя, ублажая себя, начинал «грустить» со своей гармонью о разлуке, о сиротстве и даже о смерти:

Поначалу девчата нудливо подвывали Мите, что как-то потрафить ему, но скоро они взрывались и требовали что-либо свое, девичье-молодое. Но Митя, важничая, не сразу менял «ноту» и от грусти к мажору переходил через другую песню:

… Догадливая молодежь Лядовки скоро почувствовала, что неспроста тезки Зябревы больше играют в шашки, чем в «поцелуйки», не зря шуткуют они, оберегая друг от друга Клаву. Туча собиралась на тучу — подуй ветер и грянет гром! Понимая это и предчувствуя неладное, подружки подговаривали Клаву как-то развеять эти тучи, «отогреть» их, упредить бурю.

— Я — не солнышко, чтобы греть… Пусть ходят, пусть тучатся, — горделиво артачилась Клава. — Вот сойдутся, мы и поглядим на дожжик, какой прольется…

Но поступила Клава иначе. На очередной гулянке она во всеуслышанье пригласила вдруг проводить ее домой Николая Вешнего. На удивленье всем Николай Зимний не воспротивился этому. Дерзость Клавы его даже обрадовала: коль сегодня можно Колюхе-Вешку, то будет (он этого добьется) завтра позволено и ему! Он желал хотя бы такой порухи той крепости, какую они же сами и возвели вокруг красавицы Клавы. Так на самом деле и случилось — в следующий раз первым назвался провожать Клаву Зимок. Ни сама Клава, ни зазевавшийся Вешок не возражали. Клава согласилась потому, что ей хотелось испытать Николая Вешнего: как он будет выполнять обещание, данное им деду Разумею по «охране» от парней его внучки. Николай имел оплошность признаться в этом Клаве, когда провожал ее. И сам теперь понял, что признание это было нелепым и не в его пользу. Однако с того случая так и пошло: с игрищ и гулянок соперники провожай Клаву поочередно. И от этого всем лядовцам было вроде бы ни жарко, ни холодно. Но замирение Зябревых продолжалось недолго.

Как-то, в свой черед, Николай Вешний, вместо того, чтобы Клаву проводить домой хоженой тропой, он повел ее окольным путем, через пруд, где росла всякая береговая дурнина, шумела ольха и дремали старые лозины, где и сам водяной не углядел бы за ними, сотвори они грешное дело.

Никто бы и не узнал о той дорожке Вешка с Клавой, не спой похабной частушки деревенский дурачок Костик, милый и всеми жалеемый мальчишка лет двенадцати. Без него не обходилась ни одна летняя гулянка. Ребята частенько научивали его какой-либо выходке на потеху всей улице. В тот вечер Костик выскочил на плясовой пятачок, шмякнул оземь козьей мохнатой папашкой и с отрадой в глупых глазенках прогундосил:

Костик, сжимая кулачок убогой руки, топырил вверх большой палец с вывихнутым ноготком и обносил свою показку по хороводному кругу:

— Вот те во! Вот те во! Ха, ха, ха!

Когда дошел до Вешка, тот приподнял его за шиворот и спросил:

— Кто надоумил? Говори, тварь убогая, а то уши оборву.

— Не тронь мальца! — грозно вступился за Костика Зимок. — Басенка сама сладилась… Думаешь, никто не видел, куда водил… Уговор забыл, гад болотный?

Это был уже вызов, и Вешок принял его без малой боязни.

— Пошли! — кивнул он в сторону деревенских задворков и огородов, за которыми широченным морем разливались изумрудные конопляники.

У всех на глазах оба Николая уходили согласным шагом на зады деревни, будто шли на какое-то дружеское дело. Шли не то что быстро, но тем ходом, при котором на их спинах бугристо пузырились рубахи: синяя и кремовая. Конопляник в один миг поглотил их с головами, как рясное болото утопленников. Никому не было слышно о чем говорили Зябревы, никому не видно, что они делили в той пахучей зеленой густели. Но никто из лядовцев больше не видел на женихах-соперниках ни синей рубахи, ни кремовой. Окровавленными и разодранными в клочья, они захоронили их в своих у кромках навсегда.