— Оказывается, и генералов убивают, мать честная, — то и дело давая перегазовку и ладя на тихий ход машину, посочувствовал Микола Семуха, пытаясь хоть как-то вывести лейтенанта из «контузии».

Лютов, еще глубже нахлобучив каску на помокревшие глаза, тихо сказал:

— Хороший был батя!.. С ним как-то нестрашно было. А теперь — страшно…

Сержант Донцов, сидевший в кабине с краю, чтобы как-то избежать разговора на смертную тему, частенько отворял дверцу, становился на подножку и без всякого зла, как бы для острастки, покрикивал на пехотинцев, самовольно поналезших в кузов: — Эй, пехтура небритая, полегче тут ерзайте-то — тягач развалите.

— А тебя побрили уже? Ха-ха-ха! — с натужной веселостью отозвались солдаты, радуясь хоть какому разговору. — Фрицы, они цирюльники хваткие. Чай, сами спытали…

— У меня там в вещмешке прицел от пушки — не раскокайте, смотрите. А то снова пешедралом топать заставлю! — припугнул Донцов.

— Не пужайся, сержант. Жопа не бомба — осколков не дает…

— Да не связывайся ты с ним, сержант, — сказал Семуха. — Напрасное дело. Их теперь ежели только немец вытурит из кузова, когда нагонит. А он, чует душа, скоро нагонит!

— Ни каркай, Семуха! — гаркнул вдруг Донцов, словно саданул из пушки. — И без твоей нуды солоно.

— Не ори, авось не на огневой, — обиделся шофер. — Как пить дать — нагонит… Ты вот скажи: зачем бригаду танков с позиций сняли?

— Сам же слышал от танкистов — лично Сталин отозвал.

— Это, выходит, под Орел-то их на пробу посылали? Выдюжат — значит, и для Москвы сгодятся? Так, что ли?

— Поприкусили бы языки, ребята, — попытался примирить подчиненных комбат. — Несолдатское это дело — обсуждать приказ Верховного… Танки сейчас везде нужны.

Замолчали. Гулче заработал мотор машины, в кузове слышнее стала ругань пехотинцев за свое место — кто кого придавил, кто на кого навалился… С неба посыпался занудистый дождик-севунок. Солдат набилось в кузов битком — того и гляди сорвутся борта. Кабина давно без стекол, и холодом сквозило со всех сторон. Зато обзор был открытым на три части света. Поля, встречные деревушки, дорожные посадки и телеграфные столбы, каким-то своим ходом тянулись в обратную сторону, к Мценску, откуда вот уж какой день идут войска. Какой-то силой все несло под немцы, а солдат — от него. Так мерещилось. Так было и на самом деле. Проезжая одну из деревень, Донцов пробубнил:

— Кондырёвка.

Следующие селенья он назвал Самозвановкой, Красным Серпом, Молочными Дворами… Комбат хотел спросить, откуда их знает Донцов, но спросил совсем о другом:

— А далеко ли Плава?

— И до реки недалече осталось…

За небольшим сельцом, как бы хоронясь за избами и сараями, окапывался чей-то пехотный батальон.

— Ишь, пехота-матушка могилки себе обустраивает. Вечный покой для души солдатики близят, — сухим, жарким голосом прошипел Семуха.

Чего больше было в этих словах — жестокости ли, трусости, божеского суеверия или же русской бесшабашности к собственной смерти — понять было невозможно. Ни Лютов, ни Донцов не нашлись, что сказать на это шоферу.

— Эх, твою мать. Как хороши, как свежи были розы! — Семуха в сердцах долбанул кулаком по рулю, будто тот его не слушался.

С полверсты к северу от Молочных Дворов, по обе стороны большака раскрылетил свои черно-глиняные отроги свежевырытый противотанковый ров. На дне его копошились люди: видно, шли еще зачистные работы. Девки и безусые парни, а также бабы разных возрастов на дне рва и с его боков скребли тысячелетней улежки глину и безуспешно силились выбросить ее на бруствер. Мужчины гражданского вида, в партийных диагоналевых кителях, перекрещенных портупеями, подавали какие-то команды сверху вниз. В их руках дымились папироски, на боках висели противогазные сумки и комсоставские планшетки. По всему было видно, что это начальники народного ополчения.

На перекрестии с противотанковым рвом булыжное шоссе было сужено до ширины одной машины, и колонна отступающих заметно застопорилась. Саперы с непонятной ленцой рыли подкопы и ниши для закладки взрывчатки. Чуть поодаль, под охраной молоденького часового сложены зеленые ящики с толком. Случившийся затор повлек за собой небезопасное скопище войск. Сократились необходимые на марше интервалы. Столпилась пехота, стеснились санитарные и обозные повозки, легковушки начсостава и особистов, грузовики и тягачи. Посыпались строгие команды и распоряжения наблюдателям за воздухом. Но и без них все теперь смотрели не вперед, на дорогу, а таращили глаза в сумрачное дождливое небо. Гадали так и сяк: немец, он экономный и расчетливый вояка — в дождь и непогоду самолеты не пошлет на бомбежку; но он хитер и коварен — всегда знает, когда легче накрыть русских ротозеев. Нет, зевать на миру — ни самому ленивому, ни самому беспечному — не пристало. И предчувствие было верным: не просчитались и малые минуты, как вдоль большака со стороны Орла промчались одна за другой несколько троек «юнкерсов». Знатоки определили, что это — «пикировщики» и что они чаще всего бомбят и палят из пулеметов с низких высот. Пронесло их по-над головами солдат пулевым ветром и на такой стремительной скорости, что наблюдатели не успели и подать сигналов. Однако, по воле случая, пикировщики не сбросили ни единой бомбы, не пустили ни единой пулеметной очереди.

Как только миновала угроза, сидевшие в кузове машины пехотинцы завели вроде бы пустяшный разговор:

— Видать, на Тулу подались…

— Да-а, мы для фрица уж и сила — не сила: так, отработанный матерьял…

— Должно, так и есть — немец нас и за вояк не считает. Для него основная работа теперь под Тулой и Москвой.

— Погоди, не вякай, бедова голова! — вмешался в разговор шофер Семуха. Он ходил вокруг своего «ЗИСа», пинал сапожищами баллоны, как бы пробуя на прочность. — Надели бы каски лучше. Да на изготовку свои ружья-пулеметы приняли. Не ровен час — назад воротятся…

— Гляди, какой ротный сыскался!

— Всем все командовать хочется — вот сладкая работка…

— Вы что, новобранцы бритые, что ли?! — теперь уже вполне серьезно и откровенно Семуха пугал пехоту: Немец, он для маневра прошелся по-над нашими головами, чтобы свой «азимут» определить. Сейчас уловчит обратный разворот — и жахнет. Будет вам тогда и Тула, и Москва, и ротный…

Пехотный сержант, видно, отделенный командир, поднявшись на ноги и, убедившись, что все пешие порассыпались по придорожным кюветам, подал команду: «Воздух». Уж лучше раньше, чем позже. Солдаты, угревшиеся в общей куче, нехотя покидали кузов артиллерийского тягача, передергивали затворы винтовок, а первые номера ручных пулеметов ладили диски, занимали подходящие укромные места и готовились к стрельбе по самолетам. Семуха, понапугав пехотинцев, дрогнул и сам: достал из-за спинки сиденья карабин, вогнал обойму в магазин и побудил задремавших в кабине комбата Лютова и наводчика Донцова:

— Эй, бояре сонные, побереглись бы тоже. Авось не бронированные… Мне съезжать с дороги нельзя — баллоны, как бритые.

Лейтенант и сержант скорее спросонья, чем понимая ситуацию, беспрекословно повинуясь шоферу, сошли с дорожной насыпи и, уткнувшись головами в кротовые кочки, вновь отдались сну. Семуха залег у переднего ската тягача, поближе к кабине…

Не по осенней поре дождь оказался коротким и прекратился вскоре, как только промчались пикировщики. Будто своим жаром они просушили набрякшие влагой тучки, и осенний день, дав обратный ход, повернул на лето. Солнце засветило с полудня, с той стороны, которая совсем недавно была оставлена немцам. Светило оно тепло и ясно, как в лучшие дни срединной осени. Забликовал стальным налетом булыжниковый камень на дороге, под ветерком на обочинах засверкали чешуйчатой рябью лужи и болотца, бока и днище противотанкового рва после дождя выстлались осклизлыми плитами, словно черепицей, обожженной в жарких печах. Там, во рву, первыми и запаниковали беззащитные люди, как только дошла до них угрожающая тревога: «Воздух!». Противотанковые рвы, кто их рыл, знает, что они — хорошее укрытие от бомбежек, но те же рвы в одно мгновение часто превращались в братские могилы.