— Я не огорчу бека из-за сотни золотых.

— Да царствует верная радость в твоем доме! — воскликнули курды.

Старик вышел из комнаты и, позвав старшего сына, приказал ему принести сто золотых из спрятанных в сеннике денег.

— Для какой надобности? — спросил сын.

— Разве не знаешь, что эти негодяи после того, как обожрутся, попросят еще «дишкираси» — ответил отец печальным голосом.

— Да покарает их бог, проклятых, — выругался сын и, взяв корзину, отправился как бы за соломой в сенник.

«Дишкираси», или «плату за зубы», получали некогда курды от армян, когда делали им честь у них обедать. Хозяин дома, если не хотел подвергнуться насилию, обязан был платить этот налог. И в настоящее время этот обычай не вполне вывелся, приняв только более приличную форму.

В отсутствие старика между курдами произошел следующий разговор.

— Если он вернется без денег, я велю поджечь его дом, — сказал бек сердито.

— Не надо, зачем? — успокаивал его один из свиты. — Славный армянин, не следует огорчать старика. Дом его всегда открыт для нас — берем все, что нам нужно. Он добрый, не надо забывать хлеба и соли, которыми он встречает нас всегда.

В эту минуту вошел старик и, положив перед беком кошелек с золотом, сказал:

— Бог свидетель, что деньги эти были предназначены на поездку в Иерусалим, куда я собирался для спасения души. Но отказать тебе я не мог.

— Не лги, кум Хачо. Много их у тебя, много… это мне известно, — ответил бек, приняв кошелек, и не считая положил в карман.

Была вечерняя прохладная пора. Бек приказал приготовить лошадей, чтобы тронуться в путь, и, пока их седлали, прогуливался по двору вместе с хозяином дома. Вдруг он заметил Степаника, игравшего с козулей, и подошел к нему.

— Хороша козуля? — спросил он.

— Хороша, только жаль, что ногу ранили собаки… но это не беда, я вылечу. Бедняжка, видно ей больно, ничего не ест, — ответил мальчик, перевязывая рану.

— Степаник, видно, ты очень любишь животных, я пришлю тебе хорошенького жеребенка.

— Я не люблю лошадей.

— Что же ты любишь?

— Люблю вот таких козуль, куропаток…

— Прекрасно, я буду высылать тебе все живое, что случится от охоты.

Слуги доложили, что лошади готовы.

Бек, поблагодарив хозяина, вышел во двор, где у дверей стоял его конь. Хачо подсадил бека, поддерживая за уздечку коня, что означало высшую степень уважения хозяина к почетному гостю.

Усевшись на коня, вождь курдов повертел в руке длинную пику, и несколько раз покружившись перед домом, попрощался и уехал.

Старик остался стоять неподвижно и долго смотрел ему вслед. Он видел, как бек пришпорил коня и перескочил через канаву, пренебрегая мостиком, которым, по его мнению, пользуются лишь трусы и слабые, Он видел, как, погнавшись за бегущим меж кустов зайцем, бек стремительно настиг его и пронзил копьем.

Наконец, бек исчез в густых кустарниках.

Наблюдая все это, Хачо с грустью думал:

«Почему так несправедливо небо? У курда нет хлеба — армянин пашет, сеет и готовит для него запас… Курд получает в подарок хорошего коня, едет на нем — гарцует так, что земля дрожит, — а платит за коня армянин, которому приходится ездить только на осле».

Настал вечер. Сыновья Хачо вернулись уже с полевых работ. В углу комнаты мерцала сальная свеча, бросая вокруг тусклый свет. Старик и сыновья сидели за ужином и молча ели; по временам только глава дома прерывал тишину. Весенний свежий воздух наполнял комнату приятной прохладой, издали доносилось блеяние возвращавшихся с пастбищ овец. Невестки Хачо занимались приготовлением ужина. Они еще ничего не ели и должны были ужинать после всех. Дети же, уставшие от игр и беготни, легли спать без ужина.

Трапеза кончилась, каждый ушел по своим делам. Нужно было смотреть за скотиной, поливать ниву, потому что очередь пользования общественной водой была в этот день за ними, надо было идти на мельницу смолоть пшеницу, словом, было еще много работы.

Хачо еще не вставал с места, а старший сын его, Айрапет, набивал чубук для отца. Оба угрюмо молчали, точно в эту ночь дух печали опустил свои черные крылья на спокойные сердца обитателей этого дома.

— Сколько муки увезли курды? — спросил наконец старик, курнув раза два из чубука.

— Ровно двенадцать возов, — угрюмо ответил сын.

— Ведь бек просил десять.

— У них мешки большие, наполняли доверху, точно заплатили наличными деньгами. Проклятые!

— А на чьих волах увезли?

— На наших. Благодарите бога, если возвратят волов — я боюсь, чтоб они не съели их вместе с мукой.

— Этого бек не позволит.

— А разве мало было таких случаев? По правде говоря, мне не особенно жаль денег и двенадцать возов муки, меня возмущает другое, — отдав им даром хлеб, мы же сами должны еще доставить его нашими волами! Что же это за наказанье божье! Я не знаю, до каких пор будут грабить нас эти курды! Приходят, уносят и уносят все без конца; всего требуют без совести, без стыда, точно бог создал нас кормильцами их.

— Неужели ты не знаешь, что это так, — ответил старик, крепко затянувшись, будто хотел табачным дымом потушить свой гнев. — Что мы можем сделать! Если не отдавать волей, они отымут силой. Все же лучше, что они грабят с просьбой, во имя дружбы.

— Мы сами научили их этому разбою, — ответил сын. — Мы можем не давать им ничего, тогда они вынуждены будут сеять и потом добывать свой хлеб; но мы учим их лени и жить за наш счет.

— Это верно, но нам очень трудно уничтожить то, — печально возразил отец, — что установлено на наше несчастье нашими дедами. Мы пожинаем горькие плоды, посеянные их глупостью. Послушай, сын мой, я знаю, что в твоем сердце кипит ненависть; я знаю, что рабство слишком возмущает тебя, но все-таки спрашиваю тебя: что мы можем предпринять? Какими средствами? Если мы перестанем исполнять их требования, то наживем себе врагов, и тогда, смотришь — возьмут да и угонят все наши стада овец. Кому жаловаться? Кто услышит нас? Те, которые призваны уничтожать зло и защищать правду, — все разбойники, начиная с вали и паши до последнего мюдира[9] и каймакама[10]. Разбойники живут как братья. Они, как говорится, «собака собаке — родня». Ты сам слышал, что эрзерумский вали вместо того, чтобы заковать в цепи разбойника Фаттах-бека, подарил красивого коня этому злодею, наводнившему целый край кровью и слезами. Если вали поступает так, то к кому же нам обращаться с жалобой? Остается один бог, но он нас не слышит, вероятно, мы сильно согрешили перед ним. Айрапет слушал молча. Старик продолжал:

— На нас, армян, наложено божеское проклятие. Мы сами своими же руками разрушаем свои дома: раздоры, ненависть, вражда и другие пороки свили себе гнездо в наших сердцах, и мы несем наказание за эти грехи. Если б у нас было единодушие и мужество, что бы мог сделать с нами этот ленивый и глупый курд?

Хачо попросил разжечь ему чубук, и сын, подав огня, заговорил.

— Отец, нас шестеро братьев, достаточно было одного твоего знака, и мы сейчас же прогнали бы Фаттах-бека с его тридцатью всадниками, и они не посмели бы больше врываться к нам так нахально.

— Знаю, сын мой, но какая польза от этого? Вы подрались бы с ним, быть может, многих бы убили, а завтра налетела бы целая орда курдов и сравняла бы наш дом с землей. Кто из армян явился бы к нам на помощь? Никто! Пожалуй, нашлись бы и такие, которые обрадовались бы этому. Таков наш брат. Курды не такие. Если случайно убьют курда, то целое племя мстит за пролитую кровь, у них развито единодушие. Они как бы все члены одного семейства. А у нас разве есть такое единство? Всякий тянет свою лямку и думает только о себе, до другого ему дела нет; пусть будет что будет — ему нет времени заботиться о соседе. Какое ему дело до других, если сам он спокоен, если никто его не трогает? Глупцы! Они не понимают, что каждый существует для всех, а все для каждого.