— Нравится тебе? — спросил Вардан, глядя ей прямо в глаза. — Бери, я дарю это тебе.

Лала, обрадованная подарком Вардана, вдруг опечалилась, точно вспомнила что-то, мешающее ей принять этот подарок.

— Что мне делать с ножницами, наперстком?.. Они годны для девушек… Лучше бы ты привез для меня что-нибудь другое… что интересно для мальчиков. Не девушка же я…

Она произнесла эти слова дрожащим, прерывистым голосом.

Вардан не ожидал от Лала такой скрытности. Он растерялся, но не в силах сдержать волнения, сказал:

— Ты ведь девушка, Лала!..

— Ах, тебе известно и мое имя!.. — сказала она и, вся вспыхнув, склонила голову ему на грудь.

Молодой человек обнял ее, и она взволнованно повторяла сквозь слезы:

— Да, я девушка, я девушка!..

В первый раз сорвалось с ее уст это признание человеку, которого она любила, но не смела говорить об этом никому…

Молодые люди, охваченные любовью, не могли заметить двух глаз, радостно смотревших на них из-за деревьев; это была Сара, привлеченная звуками органчика.

«Теперь Лала спасена»… — подумала она и удалилась.

В приемной старика Хачо был уже накрыт стол. Хозяин дома и Томас-эфенди ждали Вардана; тут же сидели двое полицейских — два негодяя, помогавшие ему во всех его злодеяниях. Больше никого не было, потому что с такими почтенными людьми, как сборщик, сыновья Хачо не осмеливались присутствовать.

— Придет сейчас лаять и, наверное, отравит нам своим лаем обед, — оказал Томас-эфенди о Вардане.

— Хотя он иной раз шутит и резко, но у него доброе сердце, — заметил старшина.

— И я знаю, что он не злой человек, но язык у него ядовит, как у змеи. Нельзя же со всеми одинаково шутить. Не надо забывать, кто такой Томас-эфенди. Стоит мне кашлянуть — все дрожат. Ведь ты видел указ султана! Я тебе вот что еще скажу: вали Эрзерума всегда приглашает меня за стол, и я сажусь с ним рядом. Если не веришь, опроси у них, — указал он на полицейских.

«Лисице приказали назвать свидетеля, она указала на свой хвост». Эти два мошенника были постоянными присяжными свидетелями Томаса-эфенди во всех его рассказах.

— Да разве я не верю? — ответил старшина.

Томас-эфенди был зол на Вардана не только за утреннюю обиду, но и за то, что Вардан, где бы ни встретил эфенди, всегда издевался над ним.

— Если я пожелаю, — сказал сборщик, — переверну вверх дном весь мир и тогда докажу этому негодяю, кто такой Томас-эфенди.

— Молод, — заметил мягкосердечный старик, — молодых людей строго не судят. Он не такой плохой человек, как ты думаешь.

Приход Вардана прервал их разговор. Он был бледен и задумчив. Томас-эфенди, разносивший его минутой раньше, как говорится, «поджал хвост» и с присущим ему лицемерием сказал:

— Милый человек, как долго заставляешь ты ждать себя! Ты ведь знаешь, что без тебя Томас-эфенди не съест и куска хлеба.

— Как не знать… — ответил молодой человек и, не глядя на него, сел на свое место.

Во время обеда Вардан говорил мало и выглядел грустным. Всегда веселое лицо его теперь точно потускнело Любовь, рождающая радость и счастье и услаждающая горечь жизни, повергла этого человека в грусть. Он очень мало ел, но много пил, точно стараясь забыться.

Томас-эфенди по обыкновению болтал без умолку. Чего только не рассказывал он о своем прошлом. Все его рассказы должны были доказать, что Томас-эфенди личность весьма выдающаяся. Патриарх Нерсес всегда называл его «сыном». О Хримяне[16] отзывался он не особенно лестно, так как Хримян человек простой и снисходит до бесед с носильщиками из Вана и Муша. Нубар-паша в письмах к эфенди всегда называет его «благородным другом». На берегу Босфора у него есть дворец, который в аренде у англичан, он пожертвовал много денег на Иерусалимский храм, в монастыре св. Иакова ежедневно совершается панихида по его умершей родне, и, наконец, между ним и известным Отяном-эфенди[17] попортились отношения потому, что Отян хотел выдать за него свою дочь, а он, Томас-эфенди, не захотел на ней жениться… Вардан не слушал его, но зато старшина слушал с большим вниманием «Как счастлива будет моя Лала, — думал старик, — если выйдет за человека, отказавшегося от руки дочери Отяна, за эфенди, у которого на берегу Босфора есть свой дворец».

Затем Томас-эфенди начал говорить о политике. Это было время политических движений. Славяне Балканского полуострова боролись за свою свободу. В Константинополе проходила конференция для решения участи славян, и Митхад, этот известный дипломатический фокусник, обнародовал конституцию.

Томас-эфенди, сидя в деревенской ода, предрешал будущую судьбу армян. Говоря о «безумии» славян, осмелившихся восстать против такой добродетельной нации, как турецкая, Томас-эфенди обрушился на армян, — и между ними находятся подобные «безумцы», которые считают гнетом управление турок и мечтают о политической свободе и самоуправлении… Без турок армяне погибнут, так как они не способны сами управлять своей страной, — закончил свою речь эфенди. Тут уже Вардан не выдержал.

— Таким кровопийцам, как вы, всяким сборщикам и подрядчикам, конечно, на руку турок и его беззаконное, несправедливое правление. Вы ловите рыбу в мутной воде, и вам противна правда. Вы любите мрак, потому что воры не любят света.

— Господин Вардан, — повысил голос сборщик, — не забывай, что возле тебя сидят двое полицейских.

— Этими полицейскими стращай ты бедного, несчастного мужика, который так глуп, что верит твоим басням вроде тех, что у тебя на Босфоре дворец, что ты отказался от руки дочери Отяна и будто в соборе св. Иакова служат панихиду по твоей родне!.. Проклятия, только проклятия достойны подобные тебе. И ты, ничтожный деревенский сборщик податей, и важные амира[18] при Высокой Порте — все вы продаете интересы нации из-за своих личных выгод, вы — причина разорения армян…

Томас-эфенди не умел сердиться, вернее он сердился только тогда, когда видел слабость противника, которого мог растерзать в клочья. Но он знал резкий, вспыльчивый нрав Вардана, поэтому, желая исправить свою неосторожность, постарался придать делу характер шутки:

— Видно, вино крепкое, чудак, зачем же пьешь его так много, коли не в силах?

Вардан искоса посмотрел на него и ничего не ответил. На лице его можно было заметить только презрение к этому низкому лицемеру.

Старик тоже молчал. Он чувствовал справедливость слов Вардана, но не одобрял его смелости, думая, что неосторожно говорить так с должностным лицом. Поэтому он очень обрадовался, когда обед кончился, не зная, что впереди новая ссора.

По местному обычаю, после обеда сейчас же подали черный кофе без сахара. Томас-эфенди просил Хачо, чтобы в то время, когда ему подают кофе, трубку набивал бы Степаник («так как трубка, приготовленная рукой Степаника, отдает приятным запахом»), подобно тому, как Фаттах-бек в гостях у Хачо требовал, чтобы кофе подавалась руками Степаника, говоря, что «кофе принимает другой вкус».

Когда вошел Степаник с длинной турецкой трубкой в руках, чтобы подать ее эфенди, Вардан совсем обезумел.

Он знал гнусное значение этого турецкого обычая, а потому схватил из рук юноши трубку и, выбросив ее за окно, сказал:

— Уходи, Степаник! Растерянный юноша вышел.

Эфенди рассвирепел, — точно трубкой треснули его по голове.

— Таких шуток я не люблю, — сказал он, — ты оскорбляешь меня.

— Такие люди, как ты, не имеют права говорить о чести.

— Я? Я, мюльтезим целого края? — закричал сборщик.

— Да, ты — разбойник целого края!

Сборщик зашевелился, делая вид, что хочет встать.

— Ни с места! Не то убью, как собаку, — закричал Вардан, схватив рукоятку шашки.

— Напрасно сердитесь, господин, — вмешался один из полицейских, — эфенди не говорил вам ничего обидного.