— Лишь бы были борцы, а оружия я достану, сколько хотите. Вам известию мое занятие: я контрабандист, Я знаю, откуда можно провезти оружие.

— Одного оружия мало, — заговорил старик, — можете ли вы дать здешним армянам то сердце, ту храбрость, какая есть у христиан, что дерутся теперь за свободу? Что может сделать оружие в руках порабощенного народа!

— Нельзя так судить о народе, старшина Хачо, — перебил его Дудукджян, — наш народ не потерял еще ни сердца, ни храбрости. Нужен только толчок, нужен момент, чтобы в нем проснулись силы. Теперь самое удобное время: русские будут воевать с турками, пусть восстанут и армяне. Тогда, я уверен, русские окажут нам всяческую помощь.

Сыновья Хачо молча слушали, никто не вмешивался в разговор. Наконец Аго, тот, который был не прочь выдать Лала за бека, для того чтобы приобрести в его лице сильного защитника, — Аго, слушавший с неудовольствием отца и молодого гостя, обратился к Дудукджяну.

— Братец, от тебя пахнет кровью… Мы не хотим ни твоего добра, ни твоего зла. Завтра же рано утром собери свои пожитки и уходи из нашего дома. Неровен час, ты втянешь нас в какую-нибудь историю…

Старик Хачо прикрикнул на сына, и, обратившись к Дудукджяну, сказал:

— Ты не обижайся на него. Он не понимает, что говорит. Слушай-ка меня. Я ничего не читал и не знаю, что делают другие народы в своих краях, но как земледелец скажу одно: мы, крестьяне, не сеем, пока не вспашем, не удобрим и не приготовим земли, — без этого семя не пустит ростка, не зазеленеет, а высохнет. То же самое говорил и Христос — я это слышал много раз в церкви во время чтения святого Евангелия. Теперь, сын мой, почва еще не готова, я хочу сказать, что народ не подготовлен. Нужно было двадцать, тридцать, а может и пятьдесят лет назад подготовить почву. Если б это было сделано, то теперь наши семена упали бы на благодатную почву, взошли бы, созрели и принесли сам — сто, сам — тысячу. А в один день ничего не может совершиться. Мы ведь знаем, что растение выносит и холод и тепло, пока созреют плоды: то ветер не дает ему покоя, то град или снег уничтожают его, а иногда достается ему и от палящих лучей солнца, одним словом, посев, только пройдя тысячи опасностей, дает обильный урожай… Вот так же семя, посеянное в сердце народа, должно еще полежать, пережить целый ряд невзгод, прежде чем дать плоды…

— Очень хороший пример! — воскликнул Дудукджян. — Я совершенно согласен с вами. Но есть еще одно обстоятельство, которое следует принять во внимание. Я тоже буду сейчас говорить с вами языком земледельца, так вам будет понятнее. Оставьте хоть раз без расчистки от бурьяна ваши посевы, и вы увидите, что дикие травы разрастутся, размножатся и, задушив посев, займут его место, а посеянные вами растения пропадут. Не есть ли это своего рода борьба, где сильный побеждает слабого? Во всякой породе растений замечается такая борьба, каждое растение старается уничтожить другое, чтобы обеспечить свое существование. Кто лишен способности соперничать в этой борьбе, тот лишается жизни. Эту способность иначе называют самозащитой. Учитель ее — сама природа. Она дала всем существам, имеющим возможность расти и размножаться, и способность к борьбе — конечно, одним больше, другим меньше. Все живое — деревья, травы, животные и люди имеют эту способность. Только камень, высохшее дерево и другие мертвые тела не могут защитить себя. Где жизнь, там и эта естественная борьба. Это борьба за существование, в которой всякое существо не только старается сохранить свою жизнь, но и стремится уничтожить своего врага, чтобы расти без всяких препятствий…

Теперь, я думаю, вы понимаете мою мысль, — продолжал молодой гость. — То, что совершается в мире растений и животных, повторяется и среди людей. Здесь та же борьба, но более сильная и многообразная. В зависимости от культуры и характера народа меняется и оружие самозащиты. (Говоря оружие, я не имею в виду только меч и ружье; ремесла, науки — то же оружие, посредством которых один народ соперничает с другим). Дикие народы имеют только одно оружие — меч. Этим оружием борются с нами курды и турки. Закон самозащиты велит нам отвечать неприятелю тем же оружием, которым он убивает нас. Было бы глупо с моей стороны требовать большего — того, к чему не способен наш народ. Я не желаю этим сказать, что мы должны взять в руки оружие для уничтожения курдов и турок, чтоб на земле наших дедов жили только мы одни. Я говорю лишь то, что мы должны учиться самозащите, чтобы враги нас не уничтожили. В этом есть значительная разница.

— Я понимаю все, что ты говоришь, — перебил Хачо Дудукджяна, — но все же должен повторить то, что сказал раньше: наш народ не может сразу сбросить с себя ярмо рабства, изменить свой характер и взять в руки оружие. Такие перемены совершаются не в один день. Вы, жители столицы, должны были начать это дело давным-давно, вы должны были научить нас бороться, а теперь, во время этой христианской войны, собирать плоды посеянных семян. А вы не подготовили нас. Вы спокойно сидели в Константинополе, а теперь пришли и говорите, чтобы мы взялись за оружие и защищали себя от турок и курдов. Кто вам поверит, что это возможно?

— Вы правы. Мы, константинопольцы, были ленивы и беззаботны, мы не подготовили вас, — ответил Дудукджян спокойным голосом. — Но я говорю не о том, что армяне потеряли чувство свободы, свою честь и гордость. Воспитать эти качества была задача наша, константинопольцев. Я говорю только о самозащите, а для этого не нужно обладать культурой и развитием. Чувство самозащиты присуще даже животным и растениям. Так неужели армяне своей неподвижностью подобны камню и дереву!

По уходе старика Хачо и его сыновей Вардан и Дудукджян остались одни.

— Действительно, почва не готова… — заметил Вардан, глядя на бледное и грустное лицо константинопольца.

— Кто же виноват в этом? — спросил Дудукджян с горечью, и в сердце его точно что-то оборвалось от сильного волнения. — Старик очень умен. Он гораздо умнее нас, глупых книжников. Он верно заметил, что подготовка народа была обязанностью константинопольцев. Но что же мы сделали? Ничего… Мы вовсе не заботились об этом, не интересовались современной Арменией и ее трагедией, а восхищались только ее исторической славой. Мы не знали настоящей Армении и не думали об этом. Мы знали ее только по описаниям древних историков и воображали, что на этой земле титанов живут еще Тиграны, Арамы, Ваагны, Варданы и великие Нерсесы[23]. Воображение рисовало нам многолюдные города, где процветают ремесла и торговля, где армянин пользуется всеми благами природы, добывал их своими руками. Мы думали, что в Армении есть богатые деревни, устроенные рукой земледельца армянина, и его хлебные поля наполняют амбары своими продуктами. Мы были уверены, что большинство населения страды составляют армяне, которые живут спокойно и счастливо на своей родной земле. Но мы не знали, что целые армянские провинции опустели от армян — они либо погибли в нужде, либо насильно обращены в магометанство. Мы не думали, что вместо живого армянина найдем живые трупы или обширные кладбища. Нам неизвестно было то, что религия — эта основа национальной жизни, по нашему мнению, — разрушена, и остались только жалкие развалины великолепных церквей и монастырей. Мы не знали, что наш язык, святое наследие предков, исчез с уст армянина, который теперь говорит по-курдски и по-турецки. Нам было также неизвестно, что большая часть храбрых, диких курдов, которые ныне божья кара и напасть для армян, лет пятьдесят — сто назад были нашими братьями по крови, говорили на нашем языке и молились в наших церквах. Одним словом, мы ничего не знали и о нынешней Армении имели самое смутное понятие. Нам неизвестно было и то, что жалкие обломки нашей нации в силу печальных условий жизни под тяжелым гнетом рабства так измельчали, изуродовались, что, потеряв свои хорошие качества, приобрели низкий, малодушный, трусливый и мстительный характер…