— Прошу, входите, — Ванда Чеславовна провела нежданную гостью в комнату.

Из-за рояля встал узкоплечий мальчик лет семи.

— Марик, сынок…

Ресницы мальчика чуть-чуть вздрогнули, но он не бросился навстречу заплакавшей женщине. Наоборот, отшатнулся, как от сильного толчка в грудь, и взгляд его, полный смятения, остановился на Ванде Чеславовне, как бы ища у нее защиты.

— Пойди, детка, к Кремневым, — тихо сказала Ванда Чеславовна.

— Зачем? Это мой сын… Я пришла за ним! — воскликнула гостья.

Мальчик поспешно ушел.

Наталка Кремнева очень обрадовалась, когда пришел Марьян. Но, заметив, что он чем-то опечален, сочувственно спросила:

— Тебе еще не купили сумку для книг?

— Купили.

— А чего же ты?

Марьян подавленно молчал.

Наталка это поняла по-своему.

— Вы уже уезжаете? Да? Ты не думай, Ровно это близко. Мама сказала, мы к вам в гости будем ездить, а вы к нам. Меня записали в школу. Я тоже с мамой ходила. Там похвалили, что я умею читать. А дядя Петрик тоже уезжает. Только он в колхоз, там хлеб будут с поля убирать. Дядя Петрик позволил, чтобы я рыбок кормила, при всех позволил… Ой, да ты совсем не слушаешь!

Обливаясь слезами, Мелана упрашивала:

— Отдайте мне сына… Поверьте, я никогда… никогда не лишалась материнских чувств к нему, хотя и написала тогда это позорное заявление… Вы добрый человек… Моя мать писала… Если вы отдадите мне сына, я верю, его отец вернется к нам… У нас снова будет семья…

Ванда Чеславовна обняла за плечи Мелану и искренне сказала:

— Не надо так. Зачем вы унижаете себя? Вздохи и жалобы тут не помогут. Ребенок дорог мне и моему мужу. Марьян привязался к нам…

Кто-то открыл входную дверь, но женщины в комнате этого не услышали.

— Я буду добиваться отмены решения о лишении меня материнских прав! — твердо сказала Мелана, вытирая слезы с пылающих щек.

— О боже милый!

Мелана оглянулась. Мама!

— Чего не воротишь, о том лучше забыть.

— Мама… — у Меланы перехватило дыхание. — И это говорите вы?

Взгляд матери, казалось, обвинял: «Ты покинула нас… покинула своего ребенка и меня в страшной беде… Ты жила только для себя… И если в твоем сердце сейчас пробудились какие-то человеческие чувства, все равно — изменить уже ничего нельзя… Виновата только ты…»

Теперь уже не страх перед нуждой волновал эту больную, стареющую женщину, волновало ее гораздо большее — будущее внука. И она не допускала, не хотела допустить хотя бы на секунду мысли, что дочь уведет из этой семьи Марьяна.

— Уходи…

Мать проговорила это негромко, голосом, в котором прозвучали гнев, осуждение, боль, та нестерпимо жгучая боль, которая навсегда остается в сердцах матерей за ошибки, за подлость и зло своих детей. Матери часто прощают. Но если из рапы вынуть нож, разве она станет меньше болеть?

В запальчивости и раздражении чего только Мелана не наговорила: мать ее предала, продала ее сына! Лучше бы мать торговала ею, дороже бы заплатили! Нет, бог никогда не простит матери такого вероломства!

Прежде чем уйти, Мелана выхватила из сумки пачку писем. Вот, вот, вот… Пишут, осуждают… Пусть мать читает, пусть она радуется, как опозорена ее дочь…

Письма, как птицы, разлетелись по комнате.

Мелана выбежала на лестницу, едва не сбив с ног Кремнева. Сегодня он возвращался домой раньше обычного. Фронтовой осколок в сердце давал себя чувствовать.

Пожилая секретарша в приемной председателя райисполкома не сразу узнала Мелану. Когда посетительница назвала себя, та всплеснула руками: за год так измениться!

— Мне только двадцать пятый пошел, — призналась Мелана обессиленным голосом исхлестанного жизнью, многое испытавшего человека.

Выслушав Мелану, секретарша посочувствовала ее беде, сказала, что не надо так печалиться. Зная необыкновенную отзывчивость Стебленко, она не сомневалась, что он все уладит, все будет хорошо.

В ожидании, когда закончится совещание в кабинете председателя, Мелана еще раз перечитала свое заявление:

«25 сентября прошлого года Львовский суд вынес решение о лишении меня материнских прав на сына Марьяна Иванишина на основании моего собственного заявления. Сейчас я прошу отмены этого решения. Слишком дорого заплатила я за свой необдуманный шаг. Я прошу отменить решение, лишающее меня материнских прав на Марьяна Иванишина. Верните мне сына. Прошу поверить: никогда я не лишалась материнских чувств к нему, хотя и написала то заявление»…

Тарас Стебленко принял уже знакомую ему посетительницу сдержанно. Оно и понятно. Прошлой осенью ему пришлось столько сделать, чтобы предупредить катастрофу, чтобы раскрыть женщине глаза. Сейчас ему нечего было ей сказать. Он знал, у кого ребенок, и был спокоен за его судьбу. Однако он терпеливо слушал молодую женщину, которая старалась оправдать Алексея Иванишина, но не щадила черных красок для его отца, профессора Иванишина. Сперва профессор пытался сделать из нее прислугу. Но Мелана не хотела с этим мириться: ей семнадцать лет, она должна учиться. Тогда этот тип с козлиной бородкой, который, по словам его же жены, не мог забыть своей беспутной молодости, начал приставать к Мелане. Когда же Мелана пожаловалась его жене, профессор выгнал ее и вдобавок оклеветал перед сыном. Мелана уже ждала ребенка. Она ушла в тесную дворницкую, к своей матери… Уже после рождения сына, на суде, почему-то очень оскорбленный, Алексей требовал развода. Мелана держалась гордо и ни о чем не просила. Как желает Алексей, пусть так и будет, ведь он образованный, умный, а на руках у Меланы его ребенок…

— Комнату райисполком вам поможет получить, — мягко прервал Мелану Стебленко. — А вот вернуть сына, — темный рубец на его правой щеке дрогнул, — не сможем. Вы сами поставили себя в трудное положение. Я понимаю, вам больно. Но, помните, я вас предупреждал, что, возможно, вы сразу и не почувствуете своей утраты, а спохватитесь, тогда вам помочь будет невозможно.

В Мелане зашевелились недобрые чувства.

— Пан… ой, товарищ Стебленко, — поправилась она, глубоко переведя дыхание, — мой сын украинец. Разве закон позволяет, чтобы ополячивали советских людей? Я не хочу, я не позволю, чтобы мой сын носил польскую фамилию!

Стебленко долгим, пристальным взглядом посмотрел ей в лицо. Потом сказал:

— Есть закон жизни: если мать бросает на произвол судьбы своего ребенка, она уже не мать ему. Чужая.

— Нет… — борясь с душившими ее слезами, прошептала Мелана. — Но я не стану больше докучать вам… — дрожащей рукой взяла со стола свое заявление. — Я знаю, что мне делать…

— Самонадеянность слепа, — предостерег Стебленко. — Приходите завтра с утра. Получите ордер на комнату. Устроим на работу.

— Не нужна мне ваша комната, ваша работа! — вырвалось у нее в нервном возбуждении, и не помня себя Мелана выбежала прочь из кабинета.

— Непременно приходите утром, — сказал ей вслед Стебленко, но она уже не слышала этих слов.

По дороге в редакцию с Меланой творилось что-то страшное.

— Моя дурацкая гордость оттолкнула Алешу от меня… — шептала Мелана, не замечая, что прохожие кто удивленно, кто с сочувствием, а кто насмешливо смотрят ей вслед. — При его знакомствах, связях… Он же отец… Неужели он откажется помочь мне забрать Марика у чужих?..

В коридоре редакции Мелану вдруг охватила робость. Ведь в комнате Алексей, наверно, не один? С чего начать? Согласится ли он выйти с ней на улицу, чтобы поговорить?

— Вы к кому? — пробегая мимо с ворохом гранок, спросил Мелану лысый сотрудник.

— Мне нужен Алексей Иванишин.

— Он у нас уже не работает. Уехал из Львова. А вы по какому вопросу?

— По личному.

— А-а, — причмокнул лысый репортер и поспешил дальше.

Очутившись на улице, Мелана побрела в сторону старинного королевского арсенала, к Успенской церкви. Ее Львов с разбежавшимися по холмам тесными, одетыми в камень улочками, его площади у каждого костела, хранившие таинственность средневековья, улицы, аллеи, всегда заполненные нарядной толпой, вдруг опостыл ей.