Три дня Леона не было дома.

Алена то и дело выходила на бугор за поселок — посмотреть, не идет ли он, расспрашивала у соседей, не видел ли кто его, но ей отвечали, что он где-то тут, на заводе, и она опять возвращалась домой, печальная, полная тревожных предчувствий.

Сегодня она вновь вышла за ворота, постояла немного и пошла за поселок. На бугре завывал ветер, на ветру кружился и бил в лицо колючий снег, и от него слезились глаза, но Алена все смотрела на завод, огромный, мрачный, и ждала Леона. Поодаль от нее по всему бугру маячили одинокие фигуры женщин, тоже печально смотревших на завод, и ветер осыпал их леденящей снежной пылью.

Долго стояла на бугре Алена и опять одна вернулась домой.

Леон пришел неожиданно, едва она затворила за собой дверь.

Алена вздрогнула, грустно взглянула на его небритое, почерневшее лицо, выдающиеся скулы, темные круги под глазами. Такого ли она знала в хуторе? И все это шахта, завод. Но она не стала говорить об этом и только покачала головой:

— Где же ты скитался все эти дни? Казаки были у нас.

Нелегальная литература была спрятана в сарае, и Леон спросил:

— Обыск делали?

— Делали, но ничего не нашли. Про тебя спрашивали. Я сказала, что ты на работе.

— Да, — неопределенно произнес Леон, снимая жакет.

Алена поняла, что его рассчитали. Исподлобья взглянув на ее испуганное, бледное лицо, Леон направился к умывальнику и сказал:

— Собери мне пообедать и положи чего-нибудь в узелок.

— Опять уйдешь?

— Придется.

Алена стала собирать на стол. Умывшись, Леон подошел к ней, обнял и погладил по плечу. Горько и тяжко было у него на душе и не было слов, бодрых, веселых, таких, чтобы успокоить жену.

— Ничего, Аленушка, — тихо сказал он. — Переживем и это как-нибудь.

Леон верил: придет время, когда он избавится от таких ударов судьбы, когда жизнь и работа будут приносить людям радость и счастье. Так он и сказал Алене. Но она хотела жить, жить с ним без тревог и волнений. Об этом она мечтала, из-за этого терпела от отца неприятности, ради этого стремилась поскорее выбраться из Кундрючевки.

— Выходит, зря мы уехали с хутора, — с обидой и разочарованием сказала Алена. — У всех оно, горе, в каждой семье, как я насмотрелась за эти дни. Сколько ж это сил положить надо, чтобы скинуть его с плеч человека?

— Придет время — скинем, — убежденно ответил Леон. — Да у нас с тобой что? Горе у тех, у кого детишек полная хата. А мы с тобой, считай, и горя-то по-настоящему еще не видели. Ну, рассчитали. Так что ж, кроме этого завода нет разве других? Была бы шея, а ярмо найдется, как говорится, и духом нам падать нечего. На худой конец можем вместе пойти работать.

Алена широко раскрыла свои большие темные глаза, пренебрежительно бросила:

— И такое выдумает, ей-богу, аж досадно! Да что, я выходила замуж, чтобы в заводе коптиться?

Леон ничего не ответил. Ему-то действительно было досадно, что жена его так понимает семейную жизнь.

Обедал он молча. Алена молча подавала на стол. Наконец Леон поднялся из-за стола, надел фуражку и хмуро сказал:

— Где я буду, пока что и сам не знаю. В случае чего, тебе дадут знать про меня.

Алена виновато подошла к нему, положила руки ему на плечи и взглянула в его измученное лицо.

— Уже опять рассердился. Я просто сгоряча так сказала. Ну, куда ты уходишь? Что я одна тут буду делать? Тогда и меня бери с собой. Я помогать тебе буду, если надо. Я все, все буду делать, лишь бы ты был со мной, Лева, сокол мой ненаглядный.

Леон поцеловал ее, и у него отлегло от сердца.

— С этого бы и начинала. Но сейчас я не могу тебя взять с собой. Пусть немного утихомирится все.

Алена проводила его и немного успокоилась. Но утром она встала, а его не было. И целый день не было, и вечер, и она не знала, куда деть себя. Посидела немного у Горбовых, посмотрела, как Дементьевна из разноцветного тряпья ткала дорожки, но не интересовали Алену ни дорожки эти, ни сама Дементьевна. Она хотела быть с Леоном, а его не было. Зачем ему надо было опять уйти из дому, когда ему ничто больше не угрожает? И, вернувшись домой, она снова думала о своей жизни, а потом легла на кровать и заплакала.

Утром приехали два казака и обшарили все уголки комнаты.

Алена испугалась, ни потом нашла в себе смелость протестовать:

— Вам кто дал право лазить по чужим сундукам? Что это вы тут за порядки вздумали наводить в наших бабьих тряпках?

— А ты, молодаечка, лучше язык попридержи за зубами, — ответил один из казаков.

— Нечего мне молчать. Я вот брату напишу, так он живо образумит вас. Я сама казачка, и не дюже вы мне страшны такие!

— О-о! Станишница? Откелича ж ты такая строгая?

— Черкасской станицы. «Откелича»!

— А братенек, он как?

— Он помещик, а не «как».

Казаки переглянулись, не зная, верить или нет.

— Постой, ты не из Кундрючевки? Не Нефедова дочка?

— Загорулькина я, — ответила Алена.

— Да ну? — заулыбались казаки. — А мы из Садков, соседний хутор с вашим, зерно у вас всегда мололи. Ну так вот что, молодка. Скажи своему мужику, чтобы он на время куда-нибудь того, смотал удочки. Ищут его жандармы. А нам твой мужик нужен, как прошлогодний снег.

Когда казаки уехали, Алена заметила на улице Чургина и какого-то человека в пенсне. Увидав казаков, они замедлили шаги и не спеша прошли мимо двора Горбовых. Алена выбежала за ворота и окликнула:

— Илья Гаврилыч!

Чургин обернулся к ней, хмуро посмотрел, будто не узнавая. Видя, что казаки уехали и Леона с ними не было, он улыбнулся и подошел к Алене.

— Не узнал, богатая будешь. Ну, здравствуй, сестра.

Войдя со своим спутником в дом и увидев беспорядок в комнате, он спросил:

— Обыск делали? Ничего не взяли?

— Они уже второй раз приезжали, — ответила Алена. — Не взяли ничего.

— А Леон где?

— В поле, с ветром вдвоем.

— Хорошие речи приятно слушать, — опять улыбнулся Чургин. — Ну, а ты как — не испугалась?

— Попервости испугалась, а потом отчитала их так, что больше они не приедут. — И Алена рассказала о своем разговоре со станичниками.

Чургин похвалил ее за смелость, а за то, что она окликнула его, мягко пожурил:

— Я знаю, милая, где вы живете. Но раз я прохожу мимо, ты не должна меня окликать. Пора, сестра, привыкать к нашей жизни… Усатый такой человек был у вас?

— Ничего, привыкну. Цыбуля? В полиции он.

У Чургина сразу пропало шутливое настроение. Переглянувшись с человеком в пенсне, он устало опустился на стул и попросил Алену немедленно разыскать и привести Ольгу.

Леон жил у Степана. В первое время он не находил себе места, часами сидел в хате, думал о стачке, о Луке Матвеиче, о том, почему рабочие опять потерпели поражение. Раньше ему казалось, что стоит рабочим выступить дружно, разом бросить работу, и хозяин уступит. Но вот уже две стачки видел он на своем коротком рабочем веку, в обеих принимал участие, — и обе закончились разгромом рабочих. Значит, сильны, очень сильны хозяева и власти, и с ними куда тяжелее бороться, чем это раньше представлялось ему.

Так думал Леон и старался понять главную причину поражения. Но чем больше он размышлял об этом, тем яснее становилось ему, что дело тут не в неопытности забастовочного комитета и даже не в Ряшине, а в чем-то другом, что и Лука Матвеич вряд ли смог бы изменить. Ведь не смог же Чургин довести до успешного конца стачку на шахте. А в «Манифесте коммунистической партии» Маркс говорит, что пролетариат сильнее своих угнетателей. И Лука Матвеич говорил на заводском дворе, что в стачке — сила. «Так почему же эта сила не побеждает?» — спрашивал себя Леон и не находил ответа.

На хутор пришел Ткаченко, но ничего утешительного не принес. Арестованные сидели в полиции, неарестованные работали или ходили без дела. Некоторые подали прошения директору с просьбой принять их на прежнее место.

— Пошел искать работу у «Юма» один Александров. А Бесхлебнов все еще в больнице, — невесело закончил Ткаченко.