Нефед Мироныч сел на стул у окна, наклонил седую голову и так остался сидеть.

Через два дня после смерти сына к Чургиным приехал Егор Дубов. За эти дни он почернел, рыжеватая щетина покрыла его давно небритые щеки и от его былого лихого вида, от гордой казацкой выправки не осталось и следа. Сгорбившись, еле владея собой, он долго успокаивал Арину, ласкал ее своими неуклюжими, заскорузлыми руками, а у самого в глазах блестели слезы.

— Ну, не убивайся, Андреевна. Что ж теперь? Надо и о себе думать, — трогательно сказал Игнат Сысоич, топчась посреди комнаты, и вышел кликнуть извозчика.

Варя заперла квартиру, и все поехали в больницу.

Леон был еще не совсем здоров, чтобы работать, но накануне вечером, вернувшись со сходки, Чургин дал ему указания, что делать и в каком уступе, сообщив, что после работы в коренном штреке будет собрание шахтеров.

И Леон утром спустился в шахту.

Ольга работала на лебедке. Она недоверчиво взглянула на него и спросила:

— Совсем пришел? Трос я переставила, будешь выдавать со второй артельной лавы.

Леон повесил на гвоздь красный узелок с харчами и с нескрываемой гордостью ответил:

— Нет, Ольга, раз ты пришла, до обеда потрудишься, — у меня есть дела поважней.

Ольга приняла это за шутку, но Леон повторил, что до обеда не будет работать, и пошел вниз, обдумывая, как лучше сказать речь в первом уступе нового горизонта. Какие только слова он ни подбирал в уме, а речи не получалось, и он начал беспокоиться: не подведет ли он Чургина, кружок, всех друзей?

На нижних плитах его остановил Загородный:

— Здорово, «коренной шахтер»! Ну, как дела?

— А вот иду, думаю, как надо говорить с ребятами, и никакой речи не выходит.

Загородный вынул изо рта трубку и наклонился к его уху:

— А ты говори, как душа велит. И выйдет.

Леон зашел в камеронную, где недавно работал, поздоровался с молодым щербатым парнем и хотел сказать ему, что завтра шахта не будет работать, да спохватился. «Нет, так сразу говорить нельзя. И камеронщики должны работать, не то шахту затопит!» — подумал он и направился в первый уступ второго горизонта. Посидев немного, он подполз к знакомому зарубщику и отозвал его в сторону.

— Николай, как ты смотришь на то, чтобы шахта немного постояла?

— Это почему так? — удивился зарубщик, боязливо оглянувшись.

— А через то, что довольно нам терпеть измывательства хозяев. Мало им: по четырнадцати часов работаем — и на борщ еле зарабатываем, так они полтинники вывертывают, штрафы разные делают, девчатам наполовину меньше мужчин платят, убивают каждый день. Нет мочи терпеть. Выступаем на борьбу за свои права. Всей шахтой выступаем! Объявляем стачку, забастовку, значит, и отказываемся работать до тех пор, пока не исполнят наши требования. Сегодня после гудка соберемся в коренном штреке, выработаем шахтерские требования хозяину, — выложил Леон все сразу.

Зарубщик подозвал товарищей:

— Митро! Анисим Федорыч! Дядя Егор! Эй, все там, давай сюда! Живо!

И Леона окружили зарубщики.

Тем временем в своей конторе Чургин наставлял дядю Василя, как перекрепить вторую лаву Жемчужникова; первая была отобрана еще зимой. Положение в уступах подрядчика было весьма серьезным, и Чургин еще с утра распорядился прекратить там все работы. Обещания Жемчужникова крепить качественным лесом оказались невыполненными, и с этого момента судьба подрядчика была решена окончательно: в главную контору пошло предложение об отстранении его от работы.

— Материал и табель запишешь на подрядчика, — говорил Чургин. — Новичков не бери. Будь осторожен, особенно в верхнем уступе. Поставь костры прежде. — Подумав немного, он с каким-то неясным беспокойством предупредил: — Только смотри, Василий Кузьмич, не надейся на авось. Положение — дрянь.

— Не сомневайся, Гаврилыч, чай не впервой. Это что, для артели готовишь?

— Если все пойдет как надо — будет артель. Если стачку провалим — будет тюрьма.

— Ну и дьявол с ней, с тюрьмой, всех не проглотит, пралич ее расшиби! — нахмурился дядя Василь и заторопился ко второму стволу спускать крепежный лес.

Жемчужников пытался пожаловаться штейгеру, требуя, чтобы Чургин не мешал работать, и штейгер уже согласился с ним, получив сотню, но Чургин решительно заявил:

— А вы знаете, что угрожает обвал? Ванюшин уже начал работу. Жемчужникова я отстранил. Может быть, вы хотите принять на себя всю ответственность за последствия?

Штейгер, получив такой отпор, не решился вмешиваться и доложил управляющему.

Стародуб разложил перед собой план шахты, красным карандашом отметил место возможной осадки кровли, а зеленым — путь, по которому рабочие могут выбраться из лавы в случае опасности.

— Да, положение серьезное. Но рабочие могут выйти или в вентиляционный штрек, или через печку в откаточный штрек, — водил он карандашом по плану. — Спуститесь сами и обследуйте уступы. Распоряжение Чургина я утверждаю. Жемчужникова оштрафовать на пятьсот рублей за то, что загубил лаву.

А дядя Василь уже хозяйничал в уступах. Он тщательно осмотрел крепь, исследовал расщепленные стойки и нашел, что Чургин был прав: дальше работать в таких условиях было невозможно.

— Вам Гаврилыч сказал, что я буду крепить? А ну, вылетай отсель! Живо! — зашумел он на зарубщиков, но те ответили, что им велено не уходить, и продолжали работу. Жемчужников же, матерясь и угрожая Чургину, прихватил с собой кое-кого из шайки Степана и пошел в пивную. «Мы еще с тобой объяснимся, кацапский радетель, почему лава Жемчужникова „опасна“! — ругался он в кругу своих собутыльников. — Мы тебе вспомним все!».

В лаве росла тревога. Не успел дядя Василь поставить первый костер в верхнем уступе, чтобы поддержать кровлю, пока будет сменен ряд негодных стоек, как где-то послышался легкий треск. Старый крепильщик понимал, что это «предупреждение», и выразительно посмотрел на зарубщиков. Но объяснять им уже было не нужно: они и сами поняли опасность и прекратили работу. Для успокоения стали крутить цыгарки, прислушиваясь.

Иван Недайвоз был в верхнем уступе. Он только что кончил подрубку кутка и, услышав треск, тоже прекратил работу и стал закуривать.

Дядя Василь хлопотал в нескольких шагах от него, однако, ни разу и словом не обмолвился с ним: старик никак не мог простить ему случая в пивной. Недайвоз в душе давно сожалел о своем поступке, но первым разговора не начинал — совестно было. И, как это случается в минуту опасности, он особенным, сердечным тоном обратился к дяде Василю, глянув на кровлю:

— Давай уходить, Василь Кузьмич. Ты ее теперь все одно не удержишь.

Дядя Василь подбил новую дубовую стойку рядом с кривой старой и хотел выбросить старую, но оставил.

— Еще послужит. Дай-ка там сосну! Живо! — крикнул он крепильщикам, которые, ползая на коленях, доставляли из штрека новые, добротные стойки.

— Или сердишься, Василь Кузьмич? — опять заговорил Недайвоз. — Я вчера за тебя…

Он не докончил: треск повторился совсем близко и отчетливо. Мягко посыпалась порода, словно кто бросил пригоршню мелкого камня.

— Уходи, ребята, беда будет! — затревожились саночники и торопливо поползли в штрек, неуклюже волоча за собой пустые ящики на полозьях.

— Делай костер! Вот тут! — говорил дядя Василь своему помощнику, прилаживая дубовую стойку, а другому крикнул: — А ты лес давай, живо!

Распоряжения его были точны, движения порывисты. Видно было, что старик спешил, нервничал, но и тут, стараясь поддержать бодрость духа товарищей, подшучивал:

— Погоди, матушка-а! Успеешь засыпать, дай дело кончить. Живей костер клади, Васек!

Прежде он работал в таких шахтах, где сланцевая кровля постоянно сыпала за шею, и это не мешало людям — они привыкли к этому. Здесь был песчаник, и если уж начало «сыпать», значит, надо было уходить. Но дядя Василь знал, что теперь здесь работать будет артель, и, рискуя жизнью, торопился предупредить обвал и сохранить уступы.