Леон слушал ее и мысленно удивлялся: «Такая молодая — и такие речи!».

— Одобряю, — тихо сказал он. — А получишь это самое высшее образование, тогда на Яшку и смотреть не захочешь.

Оксана хотела сказать: «Я об этом тебе не говорила», но промолчала.

На противоположной стороне балки, поверху ее, прижав уши, стремительно промелькнул заяц. Немного погодя из-за кустов терновника выбежала огнисто-рыжая лиса и остановилась, заметив людей.

Леон встал и обернулся к Оксане:

— Пошли, а то отец будет ругаться.

Игнат Сысоич хотел отчитать Леона за то, что он так долго ходил за косой, но постеснялся Оксаны. Лишь когда Леон стал на свое место, он сказал негромко, с раздражением:

— Привязали там тебя, что так долго ходил? Я два раза твою делянку подгонял. — А через минуту с обычным своим добродушием спросил: — Как там у Фомы: четвертей на восемь, не меньше косят?

— На восемь.

Игнат Сысоич видел, что Леон все еще не в духе, и решил подбодрить его.

— Может, и мы по шесть, господь пошлет, наберем, — мягко заговорил он. — Соломка, хотя и незавидная, а зернышко вроде ядреное. Ничего, сынок, и у нас хватит. Ячменька или житца добавлять будем да как-нибудь и продержимся. Чего же теперь?

— И к чему, батя, зря говорить? «Продержимся». До могилы как есть продержит такой урожай! — неожиданно выпалил Леон.

— Тьфу ты, дурак здоровый! — с ожесточением плюнул Игнат Сысоич, выпучив глаза на сына. — Спасибо, хотя это господь посылает, а он — «до моги-илы».

Вязавшая за ними Марья разогнула спину, вступилась за сына:

— Ты чего это расходился нынче? Вон какие хлеба за наши труды уродились, а ты все норовишь за Загорулькой скакать, его урожаи себе переманивать. Аксюты хоть бы посовестился, скакун голоштанный!

Игнат Сысоич помолчал. Поплевав на ладони, он широко взмахнул косой и пошел, пошел вперед, так и не найдясь, что ответить.

Когда зашло солнце и сели вечерять, Настя, подтрунивая, сказала, как бы обращаясь к Оксане:

— Сегодня навалили столько, что насилу повязали. И с чего б, скажи, так славно косилось? Не пойму!

Игнат Сысоич медленно черпал пшенный суп из глиняной чашки. Глянув исподлобья на Настю, он погрозил своей старой, скрепленной медными скобками, деревянной ложкой:

— Ешь, а то я тебе этой посудиной напишу на лбу, когда язык следует держать за зубами.

Все посмотрели на его ложку, а Ермолаич пошутил:

— Уважительная посудина. Царь-солома, должно, хлебал ей: копейку стоит новая, а ее, и копейки… Эх, житуха!

Никто ему не ответил, а Оксана посмотрела на ложку и подумала: «Нет, я больше не могу сюда приезжать. Так жить, так есть — это ужасно!».

Да, у Дороховых не было лишней копейки.

Поодаль от балагана красноватым пламенем вспыхивали горевшие кизяки, и ветер разносил от них запах чего-то вкусного, копченого.

Кругом было тихо. Там и сям мерцали огоньки костров на токах. В копнах, в нескошенном хлебе сверчки запевали свою вечернюю, убаюкивающую песню…

Плесо все еще считалось неловецким местом, хотя после того, как поймали сома, здесь появилось много рыбы. Но атаман пронюхал это, как-то поймал трех сазанов и теперь зачастил на плесо. Дед Муха начинал серьезно жалеть, что девчата извели хищника.

Вот и сейчас. Сидел дед под обрывом на крутых ступеньках и радовался: кругом не было ни души, рыба клевала хорошо, в ведерке уже плескались три сазанчика. Но не успел он подсечь четвертого сазана, как из-за камыша показалась лодка.

— Уж несут черти! Ну атаманово ли дело — ездить сюда? — сокрушенно проворчал дед Муха, недобро поглядывая на Калину. — Только сядешь — и он тут как тут.

— Сидишь? — крикнул Калина издали. — Гляди, всех моих сазанов выловишь — трое суток холодной!

— Где уж там всех, Василь Семеныч! И такое скажут, — попробовал отговориться дед Муха, но в это время красный поплавок его удочки слегка погрузился в воду, а затем дробно запрыгал, поднявшись, постоял немного в таком положении и скрылся в воде.

Дед Муха уже знал, что за рыба клюет и какого она возраста, и проворно схватился за удочку.

— Есть? — спросил Калина, налегая на весла.

Сазан повел в одну сторону, потом в другую, дергая назад, так что леса звенела струной, но через минуту, описав в воздухе полукруг, был у деда Мухи в руках.

— Дурак! Эка нерассудительная башка! Хапнул весь крючок и думал, это тебе шашели-машели? — важным баском проговорил дед Муха, извлекая крючок из сазаньего горла.

Калина подогнал лодку и попросил показать добычу.

Дед Муха запротивился было, зная, к чему это приведет, но Калина взял у него сазана и умиленно произнес:

— Красавец! Ай да ры-ыба! — И, бросив сазана к себе в лодку, строго сказал: — У тебя вон в ведерке еще плещутся, тебе хватит.

— Василь Семеныч, да я лучше — всех за этого. Как же так? — взмолился дед Муха.

Калина, презрительно взглянув на него, сделал вид, что хочет вернуть.

— Тебе жалко? Атаман обидел? Ну, коли так, собирай удочки и чтоб у меня!..

Дед Муха не хотел, чтоб он произнес окончательный приговор, и покачал головой:

— Ох, Василь Семеныч, и шутник же… Да хоть всех отдам, сделай милость! — Он наклонился над ведерком, выбирая сазанчиков. — Да я на них и смотреть не хочу, эка сырость паршивая, сдались они мне! Я тебе их из всего плеса нынче в правление доставлю, вели только деду.

Калина всех сазанов взять отказался, но самого большого не вернул. Еще раз полюбовавшись нежданным подарком, он разбросал по воде разваренное пшено, кусочки хлеба и приладил кладь для завтрашней ловли.

Пескари набрасывались на пшено, отнимали друг у друга белые крошки хлеба, то и дело в азарте выпрыгивали из воды, и Калина удовлетворенно погладил свои пышные, торчащие, как у кота, усы. «Коль есть маленькая рыбка, обязательно должна быть и большая», — думал он.

— Лопайте, покуда атаман тут, а то щука заявится — и конец вам, — покровительственно сказал он вслух, наблюдая, как юркий пескарь, виляя с крошкой хлеба во рту, ловко уходил от себелей.

Смочив уключины, чтоб не скрипели, он повернул лодку и погнал ее к хутору, а деду Мухе крикнул:

— Ты гляди, как большого поймаешь, кидай его в речку, не то — трое суток холодной!

Дед Муха проводил его косым взглядом, несколько раз тихонько чертыхнулся и облегченно вздохнул.

На речке было тихо, в воде отражалось синее безоблачное небо, на нем далеким пожаром пылал закат.

По берегам задумчиво стояли вербы, рдела развесистая калина, на ней вился дикий хмель.

Атаман плыл посреди речки, громкими шлепками весел то и дело спугивая дремавших на вербах горлиц. У носа лодки булькала вода, небольшие волны углом разбегались к берегам, и камыши встречали их мягким шелестом и качали пониклыми коричневыми макушками.

Где-то возле каменных кладей гремели цыбарки и слышались женские голоса. Зрачки у Калины расширились, взгляд зашарил по кладям, и мысленно он уже видел перед собой оголенные женские ноги, снежно-белые девичьи тела…

Настя поливала огород вдвоем с Оксаной. Облив друг друга, чтоб охладиться, они босые ходили по просеке в камышах то к речке, то обратно, нося в цыбарках мутную воду, и в черной, пропахшей гнилью грязи видны были глубокие вмятины — следы их ног.

— Я разденусь вовсе, тут одни бабы кругом, — сказала Настя и спустила юбку.

— Нехорошо, — возразила Оксана, — вдруг увидит кто-нибудь из мужчин? Мне и так стыдно: я совсем мокрая.

Посчитав, сколько осталось неполитых кустов помидоров и капусты, они снова направились к реке, но на этот раз воды им набрать не пришлось. Притаившийся в камышах Калина, услышав их шаги, рванул веслами, и лодка шумно въехала на берег возле самой клади.

— Ах, кто это? — испуганно вскрикнула Настя.

— Ха-ха-ха! Али я такой страшный? — захохотал Калина.

— Фу-у, Василь Семеныч, я не знаю, что и подумала. Ну вас! — досадливо отмахнулась Настя и, вспомнив, что была почти голая, проворно отдернула от тела мокрую рубашку и рукой заслонила грудь.