— Смотрим? — спросил, подходя к ней, Калина и с гордостью за свой хутор, как бы подчеркивая, что сегодняшнее событие именно потому и случилось, что атаманствует он, Василь Семеныч Калина, продолжал: — Видала, какие дела на свете делаются? По всей округе нету такой машины, а в моем хуторе есть!

— Чего и говорить! Еще выше полез теперь Нефадей, — задумчиво проговорила Дорохова, и в голосе ее Калине послышалась грусть.

Искоса глянув по сторонам, он наклонился к ее лицу и шепнул, кивнув на лобогрейку:

— А небось, и ты б непрочь завести такую?

Марья высокомерно оглядела его с ног до головы, немного помедлила:

— Непрочь. Еще об чем думаешь?

Калина кашлянул, прикоснулся к усам и перевел разговор на Оксану.

— Дочкой твоей любовался тут, что из Черкасска. И черт-те, как они все у тебя выходят такие?

— A y тебя не выходят? Значит, неспособный, — отрезала Марья и пошла по улице.

Калина посмотрел ей вслед, покачал головой:

— Норовистая, идолова баба! На козе не подъедешь.

На дороге группками стояли казаки и мужики, спорили о достоинствах машины-косаря, предсказывали новое богатство Загорулькиным.

А по улице — точно гурт скотины прогнали — туманом плыла серая горячая пыль.

Оксана смотрела на Яшку и думала: «Самолюбивый парень. И красивый, но дикий какой-то. Даже не подошел, не поздоровался». А вслух сказала:

— Яков Загорулькин совсем не такой, как другие ваши хуторские парни.

— Да куда уж! Всем вышел парень, только гордец — страсть! А тебе такой нравится? — не без лукавства спросила Настя.

Оксана сделала пренебрежительную гримасу, а Настя звонко рассмеялась.

Вернувшись во двор, Настя закрыла дверь хаты на крючок, и сестры пошли на речку купаться.

Этим летом Оксана приехала в хутор во второй раз. Давно-давно, когда ей было всего два года, по бедности Игнат Сысоич Дорохов отдал ее на воспитание управляющему имением новочеркасского помещика Владимиру Владимировичу Задонскову. Жил тогда Игнат Сысоич в чужой землянке, чеботарил и работал больше на чужих загонах, так как сам сеял на арендованной земле только три десятины, а детей было — Леон да три дочки. Марья плакала, ей было жалко отдавать дочку чужим людям, но бездетный вдовец Владимир Владимирович, часто проезжая через хутор, убедил ее в том, что Аксюта будет только благодарна матери, обещал дать ей образование, вывести ее в люди, и Марья согласилась.

Задонсков выполнил свое обещание. Оксана жила в Новочеркасске беззаботной, обеспеченной жизнью, и ей оставалось учиться еще только год, чтобы окончить гимназию.

Марья и Игнат Сысоич приезжали к ней под видом крестных. И Оксана долго не могла понять: как случилось, что у нее, рожденной в богатой, интеллигентной семье, оказались крестными эти простые хуторские люди, которые даже говорить правильно не умеют? Постепенно она пришла к убеждению, что здесь кроется какая-то тайна. С годами Оксана все больше привязывалась к своим «крестным» и не раз вызывала горькие слезы у Марьи.

Прошлой весной Задонсков умер. Оксана случайно нашла его дневник, и ей раскрылась тайна ее происхождения. Потом она узнала, что у нее есть брат, сестры. И с этой поры все вдруг изменилось. Оксана почувствовала себя в городе чужой, ей стало казаться, что все знают теперь о ее происхождении и общаются с ней только потому, что воспитательница ее — сестра Задонскова Ульяна Владимировна — близкая родственница помощника наказного атамана. Оксану потянуло к родным. Прошлый год, накупив гостинцев, она впервые за пятнадцать лет поехала в хутор. Но жизнь родных вызвала в ней тягостные чувства.

С шахты в это время в хутор приехала погостить старшая дочь Дороховых Варя с мужем Чургиным. Оксана сдружилась с ними, потом поехала посмотреть на шахту. В Новочеркасск она вернулась грустной. Жизнь показала ей такие стороны, о которых она до этого не имела ни малейшего представления. А тут еще Чургин наговорил о несправедливости устройства общества столько, что голова кругом пошла.

Ульяна Владимировна заметила перемену, происшедшую в Оксане, и все поняла. В этом году Ульяна Владимировна предложила Оксане провести лето в имении знакомого помещика, две дочери которого воспитывались в институте благородных девиц. Оксана заколебалась. Ей вспомнились слова зятя Чургина: «Оксана, что бы ты ни делала, кем бы ни стала, всегда помни одно: ты вышла из простого народа и не должна чуждаться родных…».

Сейчас Оксана шла на речку купаться, а думала о Яшке. Он все еще стоял перед ее глазами — сильный, смелый. И ей хотелось скорее встретиться с ним и посмотреть на него. «Жаль, что он окончил только сельскую школу. Что общего может быть между простым хуторским парнем и мною?» — спрашивала она и тут же начинала спорить сама с собой: «Нет, это не простой парень. Он особенный». Какие-то новые чувства охватывали ее сегодня, а какие, она боялась даже подумать — так далеко было ей все хуторское и страшно простотой своей и дикой силой.

— Ну вот и речка! Это девчачье место, Аксюта, так что ты не стесняйся и раздевайся совсем, — сказала Настя, когда они пришли под скалу, и вмиг сбросила с себя юбку.

Спустя немного времени речка огласилась шумливыми девичьими возгласами, смехом. Словно к голосам этим задумчиво прислушивались развесистые вербы, мерно покачивали кудрявыми макушками и тихо-тихо шелестели глянцевитыми мелкими листьями.

Игнат Сысоич Дорохов вернулся домой раньше всех. Не обратив внимания, что дверь была на крючке, он окликнул, есть ли кто в хате, потом устало сел в тени на завалинке, небрежно сдвинул на затылок старенький черный картуз и стал крутить цыгарку. В глазах его все еще стояла лобогрейка.

— Та-ак, машина, значит. Сама будет косить хлеб — шутка ли, а?! — восхищался он лобогрейкой. — Вот он какой, Загорулькин! Веялку купил, теперь самокоску выписал, а там, гляди, еще что-нибудь у него прибавится. Это же беда как везет человеку! А тебе… — он махнул рукой, не договорив, и опять — в который раз — мысленно стал поносить судьбу-мачеху за то, что не родила его казаком да обделила капиталом-счастьем.

Исконный хлебороб и неустанный труженик, он только и жил тем, что из года в год надеялся зажить лучше, да все как-то не удавалось ему дождаться этого, и каждый новый год был не радостней минувшего, а часто и вовсе приходилось кормиться чеботарным своим ремеслом да заработками Леона и Насти на чужих загонах. Но велико было терпение Игната Сысоича. И разочаровывали его неудачи, и сам он, в пылу гнева, не раз давал себе зарок не ломать голову над всевозможными планами улучшения хозяйства — а нет! Что-то непримиримое таилось в душе его, не давало ей покоя чужое богатство, и он ничего не мог поделать с собой.

Вот и сейчас: Загорулькин купил лобогрейку, а Игнат Сысоич уже думал о том, как бы себе привезти такую. Пусть даже не такую — похуже, но привезти обязательно в свой двор, на свой загон. Ведь ею можно быстро косить хлеб, заработать денег у богатых людей, а там — заарендовать хорошую землю, увеличить посев… Да мало ли можно сделать, имея такую машину?! Он забыл, что у него были всего-навсего одна лошадь да корова и не было лишнего пятака на табак.

— Ты дома? А я его там смотрю! — раздался у калитки голос Марьи. — Когда же ты прошел мимо баб?

Игнат Сысоич не слышал. Наклонясь и руками поддерживая голову, он задумчиво смотрел, как возле погреба черненькой цепочкой взад-вперед деловито сновали муравьи, как они, приподнимаясь всем тельцем, неудобно волокли соломинки, овес, подсолнечную шелуху. Встречные поспешно сворачивали с пути, чтобы не задеть за добычу товарища, другие, уцепившись за нее, помогали доставить до расщелины в земле и вместе исчезали в потайном своем жилище. Особенно суетился один большой красноватый муравей. Вот он вылез из щели и опять было подался куда-то за угол погреба, но тут ему повстречался крошечный муравей с подсолнечным зернышком… Большой остановился, обежал вокруг зернышка и, изловчившись, цепко схватил его и поволок к трещине в земле, а тот, что принес, повернул назад. «Помогли б тебе, парень, кабы ты человеком был!..» — подумал Игнат Сысоич.