— Такой дельный, — добавил кто-то, — что до сих пор взять не можем.

И опять смеялись и грубо и нехорошо издевались над чужими судьбами, вспоминая «потешные истории» на допросах или в подвале.

— А ты о чем таком размышляешь? — спросил Председатель. — Чего всё время молчишь?

Решкову надо было на эти слова ответить шуткой или поднять рюмку за веселящихся гостей. Этого он не сделал, оглядел стол холодными глазами и равнодушно, словно беседуя с самим собой, сказал:

— Чего молчу? Знаю, да только трудно это объяснить вот это самое молчание. Вы упрекаете меня и пальцем показываете: смотрите, какие все оживленные и милые, рта не закрывают. Слова так и сыплются. А я — для вас — скучный и молчаливый. Верно! Как верно и то, что всегда я с вами и вечно ваш. А что молчаливый? Примите меня таким, какой я есть. Или откажитесь от меня. И это, может, самое правильное было бы. У меня вечно болит голова. Может быть потому, что я действительно и безнадежно болен. А может быть и от стука сухих, мертвых слов, падающих кругом. Не знаю. Не буду оправдываться. Это очень трудно. А что молчу… Я, знаете, причислился к людям, догадавшимся, что они всё свое уже выложили и дальше говорить стыдно. Так что лучше всего думать о том, что и как обо мне сказали бы совсем-совсем другие.

Кой-кому такое высказывание не понравилось и кто-то язвительно напомнил, что первой жертвой Уходолова стал отличный тайный агент Семыхин, сожительницу которого, совсем недавно и непонятно для чего, допрашивал Решков.

—

Допрашивал, — согласился Решков. — Больше десяти лет прошло с того дня, как вышел из игры Семыхин. Я не знаю, кто подсылал другого агента к Варваре. Ну… Ловшина. Ловшин присватывался к ней, понимаете: задание! — чтобы через нее раскрыть связь исчезнувшего Суходолова с кем-то. Может быть даже в Москве. Об этом я тоже интересовался. И допрашивал Варвару. А она. «Такой допытчик, — говорила она, — уже был у меня. Он пусть тебе и доложит». Я ей, дескать, ладно, говорю, а как же всё-таки дело было с Ловшиным? «Просто всё было, — ответила Варвара, — и вот что меня удивило, ты только послушай. Удивило, понимаешь, не то, что я его вышвырнула вон, а то, что он окончательно не мне даже, а и никому не нужный. А о тебе я скажу, — тут Варвара подняла брови и глазами, ставшими очень острыми, посмотрела на меня и как о чем-то давным-давно решенном, спокойно сказал: — Так что и тебе пора кончать. Понял?»

—

Поковырялся, значит, в прошлом? — опять прозвучала чья-то язвительная реплика.

—

Да, — ответил Решков. — Время устремлено не только в будущее, но и в прошедшее.

—

А настоящее зачеркиваешь? — уже с другого конца стола раздался ехидный вопрос. — Зачеркиваешь величественное строительство, все наши надежды..

— Надежды? — перебил Решков. — Надежды. Где они? Мы — реалисты, все вопросы решаем пулей.

Конечно, надо было прекратить, замять этот опасный разговор, но остановиться он уже не мог. Как человек, сорвавшийся с кручи, не думает о том, что вниз, на камни, тянет его сила Земли, так и Решков рванулся к призраку правды без вздоха, без размышления, что настоящая правда — для него — те же самые смертоносные камни.

И вот теперь, когда уже разошлись гости, Решков даже с некоторым любопытством разглядывал самого себя таким, каким он был два или три часа назад, за этим же самым столом. Потом он совершенно спокойно отбросил «два-три часа» и с неожиданной гордостью признал, что всё это началось не сегодня и не вчера, а когда-то в прошлом. Может быть даже сразу после того, как ушел от него Суходолов — этот честный, душевно красивый и как будто бы зовущий к себе крестьянский сын. А может быть и после того, как в последний раз он встретился с Ириной, пожал ее руку, услышал ее голос и — затем — отказался взглянуть на мертвую дочь полковника Мовицкого. А может быть… и тут перед Решковым тенью поднялась «пророчица», молодая, сумасшедшая женщина. Ее уже нет, ее когда-то «ликвидировали» за жуткие предсказания того, что случится после Ленина. Но она вроде бы стоит перед Решковым. Она пошатывается, бормочет, не обращая внимания, что с ее плеча сползает рваная кофта…

А он — тогдашний Решков — взглянул на ее обнаженную грудь со следами тяжелых синяков и спросил со смехом:

— Вон ты какая! Вперед всё знаешь и всё видишь. Вплоть до того, кому и какая смерть положена. Да?

— Да, — прикрывая избитую грудь, скороговоркой зашептала пророчица. — Да. Знаю. Знаю, что ты не сам себе расчет произведешь. Знаю, как решит тебя в твой окончательный день твой настоящий друг..

Обо всем этом вспомнил Решков в плавающем папиросном дыму. И думал о своем настоящем друге, верном крестьянском сыне Суходолове, теперь стоящем вне закона.

Возможно, тут кто-то упрекнет Автора. Автор, дескать, нарочито сгущает краски, чтобы бросить тень на «строительство нового мира». Автор, дескать, ненавидит и «строительство» и «строителей», а потому…

Автор уклоняется от полемики. Он просто продолжит свои записки и расскажет, как —

Автору уже не раз приходилось предупреждать читателя, что происходившие пикировки писателя Кулибина с Решковым по поводу некой, еще не написанной, книги, не пустой вымысел. Подобного рода столкновения Кулибина с Решковым случались, и довольно часто.

У Автора «Моли», то есть уже заканчиваемого

действа,

вобравшего в себя многие судьбы, пусть даже и спрятанные под выдуманными именами, тоже был оппонент, вечно брюзжащий, любящий заглядывать через плечо на строчки, выстукиваемые на машинке. Оппонент обладал большой памятью, был начитан, любил историю и, ко всему прочему, считал себя

диалектиком.

В общем, это был Собеседник, не стеснявшийся в выражениях и довольно упрямый в отстаивании своих, как он говорил, диалектических позиций.

Эти позиции, горячился Собеседник, помогают определить характер причин и следствий, в результате которых только и могла возникнуть, укрепиться и держаться на поверхности советская власть с ее диктатурой партии. Толкуя об этом, Собеседник упрекал Автора, что тот, с головой окунувшись в свои старые дневники и записные книжки, проходит мимо исключительно интересных фактов

сегодняшнего

дня, подчеркивающих неизменность системы, порожденной Октябрем.

— Вы вот, рисуя судьбы Атаманчика, Ступицы, Ошалкина и еще других, — наваливался Собеседник на Автора, — ворошите время ушедшее, разгребаете грязь годов минувших, ну, там, ленинских или сталинских. С чекистами, подвалами, концентрационными лагерями. А нынче? — допытывался Собеседник: — «Новый мир»? «Строительство»? «Новый человек»? Это — диалектика! Ленин создал чека, нашел лучшего якобинца Дзержинского и установил закон: каждый хороший коммунист — обязан быть хорошим чекистом. Сталин, наследник Ленина, продолжил дело Ленина, и всю страну превратил в чекистский подвал. Наследники Сталина совершенствуют чекистско-партийную машину и дробят человеческие кости. Цель? Можно, конечно, утешать себя мыслью, что Ленин и Сталин — сумасшедшие, шизофреники. Но цель, цель у них была совершенно ясная и трезвая: им нужен был «новый человек», человек без имени, единица, растворившаяся в статистике. В статистике — нет личности, есть масса, охваченная психозом страха. Отсюда — дальнейшее. В молчащей стране можно делать всё, что угодно. Вплоть до строительства коммунизма. Это, ведь, не так и трудно. А чтоб было совсем легко — будет призвана на помощь коллективизация: она спишет «в расход» миллионы крестьянских жизней… как были «списаны» сотни писателей, вроде Гумилева, Бабеля, Ивана Катаева, Бруно Ясенского, Пильняка… как были «физически уничтожены» тысячи, многие тысячи Тухачевских и Якиров. Не будем гадать, такой ли точно вариант коммунизма предвидели творцы Октября, но вспомним гарантию, которую дал Ленин в двадцатых годах. Именно тогда Ленин заявил: «Поколение, которому 15 лет, через 10–20 лет будет жить в коммунистическом обществе»[3]. Поколение сладость жизни при «коммунизме» испытало. Так что же, довольно экспериментов? Куда там. Воспоследовал приказ, уже поколению наших шестидесятых годов «жить в коммунизме».. Вы не слышали о такой обязанности? Она есть, она в 1961 году записана в их партийной программе. Вот в таких и совершенно четких словах: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Вы об этом не знаете, — ухмыльнулся Собеседник, — вы чересчур углублены в свои записки, заметки. А надо оглядываться и по сторонам, читать нынешние газеты, которые — непонятно почему! — перед празднованием пятидесятилетия Октября, в 1967 году, были полны описанием чекистских подвигов, подвигов, как будто бы нарочно преподнесенных советскому народу для утешения, что никакого нет «нового человека» и никакого не предвидится «коммунизма». Много, много таких коварно соблазнительных, прямо контрреволюционных, контр-якобинских рассказиков сами же советские газеты — и перед праздником пятидесятилетия Октября! — подсунули читателю. Жутких рассказиков, но весьма примечательных по своей откровенности, по своим признаниям, что только чекистская пуля позволяет партии удерживать власть. С некоторыми такими рассказиками, — продолжал Собеседник, — я вас и познакомлю. Вот возьмем «Комсомольскую правду» за 4 марта 1967 года.