«А вдруг помилует?» — утешал себя Семыхин, глядя на вроде бы сонного и вялого Суходолова.

«Эх, будь бы пистолет!» — мелькнула мысль, заставившая Семыхина поежится.

— Ты что? — спросил Суходолов.

— Товарищ Суходолов! Я весь перед тобой вывернулся. Так что имей снисхождение. А я… я на веки вечные исчезну. Слуху обо мне не услышишь. Сделай снисхождение!

—

Снисхождение? Я не об себе говорю. Я об том хочу сказать: а ты имел снисхождение? Вспомни Ксюшу… и того, старика Воскресенского… и других.

—

А ты, ты сам? — вдруг взорвался Семыхин. — Ты что? Ты не был в помощниках у Решкова? Ты не списывал людей в расход? Ага!

Суходолов рванулся со стула так стремительно, что Семыхин сжался от страха и закрыл глаза руками. Потом, удивленный вдруг наступившей тишиной, осторожно выглянул из-под козырька ладоней и увидел, что Суходолов вернулся на свое место и опять сел.

Когда их глаза встретились, Суходолов совсем спокойно сказал:

—

Ты это зря. Я без тебя справил поминки. Понимаешь: без тебя! А ты… ну зачем ты хотел прикончить старика Воскресенского?

—

Да ему уже пора от старости подохнуть, — с насмешкой ответил Семыхин, обрадовавшись, что дело повернулось в сторону. — Да и чего ты привязался к нему? К тому и живучий он, как собака! Опять на ногах стоит. А в остальном прочем я весь вывернулся и признался. Имей снисхождение.

—

Нет, — сказал Суходолов. — Я, понимаешь, перед отцом своим виноват, перед мужиком крестьянским, перед всей своей жизнью виноват. Хоть чутинку добра хотел я сделать, а ты поперек дороги стал. Я поклялся, душа моя решила, чтоб старика Воскресенского по-хорошему в могилу с крестом положить. Ты против моей души пошел. А теперь хочешь откупиться покаянием. Мне это без пользы, другим… что ж, другим может и есть в том польза. Так что этим другим обо всем ты сам и доложи. Идем!

И он поволок упирающегося Семыхина вверх, по шести каменным ступенькам, отделяющим

тайник

от кабака, набитого народом, сидевшим за грязными столами перед пивными кружками и стаканами с водкой.

— Им и выложи всё, как мне говорил, — приказал Суходолов, пихнув Семыхина к стойке. — Им будет интересно послушать и про

тех,

и про тебя.

Семыхин оглянулся. Самое страшное было в том, что многих из тут находившихся он узнал.

— Чего молчишь? — спросил Суходолов. — Начинай. Ну вроде бы доклада, как это людьми торгуют. Не задерживай.

Видишь вон того? Ему особо важно твою исповедь послушать.

Семыхин посмотрел туда, куда пальцем ткнул Суходолов.

—

Теперь видишь? Ну и выкладывай. А то спишь ты, или чего? Может быть в мозгах ковыряешься? Думаешь о чем-то таком

—

Мне что думать? — в отчаянии пустился разыгрывать последнюю карту Семыхин. — Мне чего ковыряться? А вот ты сам, кто ты такой? Ты же был следователем в чека, а теперь за моей спиной хочешь спрятаться? Ну…

—

Ну, — перебил его Суходолов. — Люди обо мне и обо всем моем знают. Какой я был и каким стал. Что и как — им всё известно. А вот ты.

—

Что я? — закричал Семыхин, и все догадались, что сейчас он пустит в ход козырного туза. — Я — что?

И он пошел врать, что уже давно

развязался

с чека и что за ним теперь охотятся муровцы.

— Да ты не шуми так громко, — усмехнулся Суходолов. — Кругом слышно. Так что совсем просто про твою

мокрую

биографию доложат по начальству.

Насмешка была столь неожиданной, что Семыхин замолчал, как-то сразу уменьшился, вроде стащили с него пиджак и обкарнали каблуки. Трусливо моргая, он принялся разглядывать сбившуюся вокруг себя толпу, явно надеясь на чью-нибудь поддержку. Но поддержки не было в чужих пристальных и злых глазах.

— Я вам

легенду

рассказывал, — забормотал он, теперь уже всё пробуя превратить в шутку. — Легенду. А вы и ушами захлопали. Спасибочки, как говорят культурные председатели, за внимание, и перейдем к следующему пункту повестки дня.

Он балаганил, и удивлялся, почему его продолжают слушать. В этом уже была какая-то зацепка или шанс. И потому он старательно болтал, пряча шевелящуюся надежду на спасение. Когда эта надежда приняла пусть и сомнительные, но всё же реальные формы узкого и совсем свободного коридорчика, выводящего в проходной двор, Семыхин остановился, заметив, что из толпы выдвигается громадный детина. Тяжело ступая, верзила шел медленно, не вытаскивая рук из карманов пиджака.

«Зарежет», — подумал Семыхин, уже почувствовав запах своей собственной крови.

Детина вроде ненароком наступил ему на ногу и прохрипел:

— Давай, милок, выйдем вот по этому коридорчику на воздух. Необходимость такая имеется.

Выдернув носок ботинка из-под грубого сапога, Семыхин шарахнулся в сторону и чуть ли не прижался к Суходолову.

—

Ну, ну, — оттолкнул его Суходолов. — Не придуривайсь! Иди. Парню, видишь, с тобой потолковать не терпится.

—

Чего мне с ним толковать! — заверещал Семыхин, ловя руки Суходолова.

Он еще долго, самому себе противным голосом, просил о чем-то, клялся, хотя знал, что всё это уже лишнее.

—

Заткнись, — скучно бросил Суходолов. — Пойди с парнем.

—

Сеня! Семен Семенович! Товарищ Суходолов! Заступись! Я же с тобой вместях Октябрь создавал! Вспомни!

—

Забудь! Нету

товарища

Суходолова! Нынче я

Уходолов.

У меня всё к концу идет. Так что и тебе пора к расчету.

Семыхин, упав на колени, ловил руками чьи-то сапоги. Потом он ткнулся лицом в свою каракулевую шапку-кубанку и заплакал, тихонько и совсем по-щенячьи взвизгивая.

Всё это, случившееся в Киеве в 1922 году, вводит в

действо

уже другого Суходолова — изменившего фамилию на

Уходолова,

как это значилось в поддельных документах.

Но Автор за этим человеком скорбной судьбы оставляет его настоящую отцовскую, крестьянскую фамилию, под которой и попрощается с ним, когда наступит положенный для того час.

Автор вообще не придает значения паспортам, дипломам,

мандатам, украшенным печатями с серпом и молотом, в осо

бенности после того, как были выслушаны

—

— По ходу вашего

действа,

— начал Собеседник, — кто-то исчезает, чтобы потом выпорхнуть под чужой фамилией, с поддельными документами. Вас устраивает этакий литературно-авантюрный поворот, экзотика начального строительства социализма-коммунизма. Возражений у меня нет, но вы, — Собеседник улыбнулся, — вы, Автор, эту

экзотику

включаете в прошлое, уже ушедшее, и начинаете (во всяком случае мне так кажется), начинаете верить в официальную партийную программу и клятвы на съездах. Кстати, наш разговор происходит в 1967 году, когда уже нет ни Ленина, ни Сталина, ни, как политической фигуры, Хрущева. Но их клятвы — остались. «Все советские люди — активные строители коммунизма».. «Все советские люди живут по законам единого для всех коммунистического мировоззрения…» «Наше поколение — будет жить при коммунизме».. Вы этому верите?

Заметив протестующий жест Автора, Собеседник поспешил смягчить резкость своих выражений. Нет, Собеседник не думает, что Автор безнадежно близорук.

—

Вы не близорукий, — утешал Собеседник. — Вы, извините, наивно увлечены тем, что

было.

Я уже осмеливался упрекать вас, что вы… что из вас никогда не образуется

диалектика.

Рассуждать диалектически, видеть жизнь в диалектическом развитии (я, кажется, говорю языком ленинца?) вы не способны. Вы уцепились за свое, за пережитое, за то, что хранится в ваших записках и заметках. Я почтительно склоняюсь перед вашими архивными богатствами. Но почему бы вам не оглянуться по сторонам, не оторваться от ваших заметок? — спросил Собеседник, и тут же продолжал: — Хотя — понимаю. Вам некогда. Вы торопитесь. Вы заняты своим делом. К тому же вы Автор, как-то весьма грубо заявивший, что в ваши авторские дела посторонних просите не вмешиваться. Я и не собираюсь вмешиваться! Я обычный Собеседник, приткнувшийся к авторскому столу и довольный тем, что ему, то есть Собеседнику, позволяют высказать и свое мнение, мнение, подпертое ходулями диалектики.