Тамбовка вдруг и до странности неожиданно замолчала. Словно израсходовав все свои силы, она медленно опускала голову и, наконец, прижалась к полу, как прижимается деревенская старуха к земле могилы дорогого покойника.

Председатель повернулся и направился к двери. Следом двинулись и остальные. Когда за ними с железным равнодушием щелкнул ключ, Решкову показалось, что с этой минуты тяжесть вины за всё творимое ляжет только на его совесть.

Это уже было новое, тревожное и, как казалось Решкову, явно мешающее жить сознание. Он пытался спрятаться за спины тех, кто приветствовал «музыку революции», но скоро догадался, что революции не нужны ни Печорины, ни Алеши Карамазовы.

Сам себя Решков не рискнул сравнивать с Печориным. Он просто отнес себя к жалким статистам, изображающим

массу

в современной и совершенно зря поставленной драме.

Драма началась не сегодня и закончится не завтра.

Мысль об этом заставляла Решкова определить свое место в драме, оценить каждый свой шаг и поступок. Оценка была до того бесстрастно жестокая, словно кто-то, со стороны пришедший, ковырялся в его душе, и так неосторожно, что хотелось стонать от боли.

Он не стонал. Криво усмехаясь, он убеждал самого себя, что в его душе ковыряется не кто-то, а он сам — Леонид Николаевич Решков, тот Решков, у которого нет желания сделать шаг куда-то в сторону. И не потому, что боязно, просто так, от лени или от потери любопытства. А может быть и потому, что душа его вконец ослепла и не могла видеть ни прошлого, ни будущего.

О настоящем он не хотел думать. Он отказывался от него, в испуге отодвигался и даже внушал самому себе, что настоящего у него нет. Так-таки совсем нет, и удивляться тут нечему.

«Настоящего ни у кого нет, — со злостью думал он. — Все мы топчемся меж тем, что было и что будет, и не замечаем, как и куда бежит время своей и чужой жизни».

Иногда злость сменялась тоской, очень напоминающей просьбу к кому-то в чем-то разобраться и что-то понять.

— Вот и я, — шептал он, — что я имею?

Действительно, у него ничего не было. Согнувшись под

тяжестью

свободы

от всего, он шел в темноту своего будущего.

Тут Автор с полным основанием может сказать, что за этим движением Решкова следил его друг, Владимир Борисович Кулибин. Он записывал любую мелочь, иногда повторялся, но обнаружив повторение — не смущался: ему казалось, что он — хирург, готовящийся к сложной операции, которая позволит рассмотреть всё, происходящее в душе Решкова. Но Кулибин упускал из виду, что хирург равнодушен и далек от любви к тому, кто лежит на операционном столе.

Кулибин и жалел и любил своего истерзанного, безнадежно больного друга, теперь откровенно прибегающего к наркотикам: водка ему уже не помогала.

В один из дней, когда Решков заговорил о мучающих его предчувствиях, Кулибин воскликнул:

—

Зачем вы, Леонид Николаевич, так упрямо думаете о какой-то бездне!?

—

А вы знаете, Владимир Борисович, — ответил Решков, — она странная, эта бездна. Она не внизу, а где-то там, над моей головой. Остальное тоже странное. Вот я откидываюсь на спинку дивана, засыпаю, или только кажется мне, что сплю, но перед моими глазами плывут картины. Не только те, что повторяют мое прошлое, но и те, которые показывают, что должно случиться со мною. Вот и сейчас… вот я закрываю глаза, Владимир Борисович, и всё исчезает. И эта уютная квартира. И диван. И кому-то и когда-то принадлежавший богатый книжный шкаф с книгами, тоже кому-то и когда-то принадлежавшими. Исчезаете и вы, Владимир Борисович, — теперь уже глухо шептал Решков, — тухнет свет электрических ламп. Наступает зимняя ночь, и я вижу снежинки, растерянно вышмыгивающие из темноты, чтобы добраться вон туда, к очень далекому огню неизвестно кем и для чего зажженного костра. Я иду к этому костру. Иду, спотыкаясь. И я никогда не приду…

С искаженным лицом Решков упал на диван.

— Что с вами? — спросил Кулибин, и услышал просьбу пойти в соседнюю комнату, взять там со столика… Что «взять» — Кулибин знал, а когда вернулся, Решков сидел с уже завернутым рукавом рубахи.

Передав в дрожащие пальцы Решкова шприц, Кулибин опустил голову.

Да и что ему было делать, этому деликатному Владимиру Борисовичу Кулибину? Доброжелательный, чуткий, но бессильный, он не только не мог спасти Решкова, но даже и поддержать его, чтоб на какое-то время отодвинуть неизбежность крушения.

Отметив это, Автор считает нужным перейти к рассказу

о том, что говорил

—

—

Записанные вами на страницах «Моли» терзания, ну, там, Кулибина, что ли, — сказал Собеседник, — они, не скрою, интересны. Как

информация.

Не забыли вы и прямо-таки детективный пассаж с каким-то билетиком Ленина, попавшим в руки бандита Ошалкина.

—

Позвольте, — запротестовал Автор. — Нет, я не обижаюсь, что вы пустили в оборот словечко «информация». Пусть «информация». Но какая связь «информации» о Кулибине или Решкове с «информацией» о Ленине и его партийном билете?

—

Диалектическая, — улыбнулся Собеседник. — О термине не будем спорить… К тому же, — Собеседник пренебрежительно дернул губами, — дело не в партбилете. Дело в обстоятельствах, при которых этот билет был отдан самим Лениным. А обстоятельства эти, о них говорится в «Моли», они, ведь, разрушают культ героя Октября. Героя — нет! Есть мышь, дрожавшая перед Ошалкиным, мышенок — трепетными лапками преподносящий великолепный браунинг. Кому? Московскому бандиту на улицах Москвы, убранной знаменами Октября. Но ведь «светило мировой революции» двигалось под охраной отборнейших китайско-латышских чекистов? Они-то куда девались? Понимаете теперь?

—

Что тут понимать? Разбежались. С Ошалкиным не пошутишь! Об этом и говорится в «Моли». И, заметьте, говорится

впервые

о том, что случилось… какой конфуз случился с Лениным. Вы это можете воспринять некоторым преувеличением, стремлением пощекотать нервы читателя приемчиком мастеров детективного рассказа, в самых неожиданных местах подкидывающих… ну, такое… для читателя или зрителя просто невозможное! Вроде Ленина, оказавшегося в руках банды. Но этот

эпизод

взят мною из записок тех, давних лет, так что…

— Так что, — подхватил Собеседник, — в ваших руках уникум? До вас никто, никогда и ничего не сказал об этом ленинском эпизоде? Вы первый, кто разрушит это пятидесятилетнее молчание! Так я вас огорчу: у вас хотят отнять право первенства. Кто?

Они.

Те, кто пятьдесят лет не заикался о московском бандите, перед которым, брошенный «рыцарями революции», в грязи ползал Ленин. Они, теперь, — позвольте мне предположить такое! — узнав, что хранимый вами уникум будет пущен в ход (надо же ослабить сенсацию!) — о том же самом, впервые за пятидесятилетнюю историю ленинизма, кое-что сказали в опубликованном очерке «Покушение». «Покушение» не разрушает вашу версию с партийным билетом Ленина, с его документами и браунингом. Разница лишь в том, что у вас герой нападения на Ленина Ошалкин, у них — Кошельков. И еще: вы говорите о январе или феврале 1919 года. Они — точно: февраль 1919 года. Во всем остальном, да, есть кой-какие расхождения, но в общем всё совпадает. Убедить вас в этом? Вот отрывок из этого

«Покушения»: