Уже издали Автор увидел, что сегодня, в канун Нового Года, ему вряд ли удастся занять свое… да, да, свое излюбленное место, в уголке слева.

Это его огорчило. Ему обязательно нужен свой уголок

одиночества,

откуда так прекрасно виден пестрый мир случайных людей, случайных жизней — очень разных и таких близких.

Не успел он сделать и нескольких шагов, как заметил, что

его

уголок еще свободен. Он кинулся туда, кого-то обогнал, и только потом сообразил, что маленький столик — самое большое для двоих — сегодня не в спросе. Сегодня люди сидят компаниями, за большими столами, уставленными напитками и закусками. Всюду — смех и оживленный, предновогодний разговор.

Но Автору остаться одному всё же не удалось. К уголку приблизился пожилой господин с несколько усталым лицом.

— Простите, — сказал он, — вы никого не ждете? Можно?

Автор даже обрадовался.

—

Нет, нет! Я никого не жду. Вы тоже никого не ждете?

—

Нет, — ответил подошедший. — У меня ничего нет, кроме прошлого.

—

Как хорошо! Это прямо великолепно! — с некоторой торжественностью произнес Автор. — У меня… у меня тоже ничего — кроме прошлого. Понимаете? Вот недавно, час или два назад, я распрощался с целой эпохой.

— Я вас не совсем понимаю, — сказал господин с усталым лицом. — Как так?

Автор начал говорить, и убедившись, что его слова находят отклик в чужой душе, не удержался от несколько наивного восклицания:

— Меня удивляет чудо, которым владеет человек! Чудо

— уметь оглядываться в пережитое, восстанавливать то, что было, снимать с былого пласты забвения, и обнаруживать под ними… Нет, это не археология! Это что-то более значительное. Тут не нужны ни машины, ни лопаты. Тут нужен сам человек, понимающий, что в его руках — чудо возвращения в прошлое. Вот вы…

Автору пришлось замолчать, потому что в ресторан Кюблера ввалилась большая группа молодых людей явно спортивного вида. Рюкзаки и лыжи свидетельствовали о том, что молодые люди забежали сюда на час-другой, чтобы встретить Новый Год, а потом — броситься на вокзал, к поезду, который унесет их куда-то в горы.

— Вот, — сказал Автор, когда несколько угомонились спортсмены, — это тоже нужно. Оживление и шум. И то, что они куда-то спешат. Ну, вот этот, с баулом. Или вот тот

— бравый, краснощекий и задорный? Они все торопятся. Куда и зачем? В каком направлении поедут они после встречи Нового Года? Во всяком случае, — добавил Автор, — они, пока что, не нуждаются в одиночестве. Прошлого у них, понимаете, еще нет.

—

Да, — подхватил господин с усталым лицом. — А вы уверены, что они когда-нибудь обретут способность оглядываться в прошлое? Толпа не оглядывается. Оглядываются те, кто… ну… вот вы… вы выдумали для себя одиночество. А может быть, — господин с усталым лицом улыбнулся со смущением, — может быть выдумывают, стремятся к такому одиночеству и другие… вот я… вот я тоже люблю… с некоторых пор.

—

Спасибо, — прошептал Автор и протянул руку.

На усталом лице господина мелькнула грустная улыбка.

— Да, — сказал он. — Я наблюдаю, люблю наблюдать, как появляются на мгновение люди… и исчезают. Мне даже кажется, что существует некая Высшая сила, которая составляет расписание жизней и судеб, устанавливает Начала и Концы. Больше того, — продолжал он, — я уверен, что как бы ни строил отдельный человек свое собственное

расписание,

расписание для себя, это — самообман, самообольщение… наивность. Никто сам для себя не составит

расписания.

Это делает Некто, в руках которого и мотылек и человек.

Разговор был тихий и задушевный. Слова господина с усталым лицом звучали проникновенно и значительно. Кощунством была бы попытка отвергать глубокую мысль, заложенную в них.

Зачем такой шум устроили эти лыжники? О чем они кричат? Ну, да, у них впереди Альпы. И снег. И прозрачный морозный воздух. Обо всем этом азартнее всех, прямо с восторгом, кричал тот, краснощекий и задорный. Остальные поддерживали его возгласами и хохотом.

Хохот заставил господина с несколько усталым лицом съежиться. Хохот продолжался, казалось, он всё усиливается и усиливается. И вдруг — упала тишина.

Господин, который только что говорил о расписаниях человеческих судеб, вздрогнул, оглянулся, потом вскочил, тревожно разглядывая неизвестно откуда появившихся санитаров.

Санитары уложили бравого, веселого, краснощекого лыжника на носилки.

— Что такое? — спросил Автор у человека, на рукаве которого была повязка: «Врач».

— Всё, — ответил врач. — Сердце.

— А такой еще молодой, — прошептала сидевшая за соседним столом, в кругу друзей, пожилая дама. Отодвинув бокал с вином, она перекрестилась.

Вслед за носилками двинулись притихшие спортсмены. Вместе с ними из ресторана Кюблера ушла суета. Наступило задумчивое молчание, точно такое, какое повисает над свежей, только что засыпанной, могилой. У могилы уже нет никого. Родные и друзья покойного разошлись. Остался лишь холмик сырой земли — кучка песка — последний перевал.

Молчание и тишина были очень короткими, хотя Автору и господину с усталым лицом казалось, что таинственная приглушенность будет длится вечно. Глубоко задумавшиеся, они не сразу заметили, что ресторан вновь заполнился и движением и веселыми голосами. Только когда, и совсем рядом, кто-то громко расхохотался, Автор с удивлением оглянулся, и, опустив голову на руки, тихо — может быть самому себе — стал рассказывать о том, что недавно — не здесь, а в своей квартире — он разглядывал календарь с последним днем Старого, Уходящего Года.

—

Этот листик календаря, — говорил Автор, — будет оторван, как отрывались и другие, предыдущие, будет равнодушно брошен в стоящую у письменного стола корзину. Потом, — говорил Автор, — придет время, отслужит свое и корзина, и ее тоже выбросят. Появится автомобиль, специально оборудованный сложным механизмом, всосет в себя и счет исчезнувшим дням, и

корзину, и прочий мусор. И начнется всё с начала. Со счета новых дней, с их надеждами и разочарованиями, со взлетами и падениями, с палачами и жертвами.

—

Да, — не поднимая глаз от стола, сказал господин с усталым лицом. — Начнется счет новым дням. Вот вы, здесь, в уголке вашего

одиночества,

в котором мы встретились, вы говорили о том, что идучи сюда — вы попрощались с целой эпохой. С мало мне знакомой эпохой. С

вашей

эпохой. У вас это записано? Да? В дневниковых набросках или в книге? Только для себя или и для других? Хотя, что я спрашиваю? — господин с усталым лицом взглянул на Автора. — Ведь вы как будто читали тяжелые страницы. Я не только слышал, я

видел,

как рухнули, погибли, погибали жертвы своего…

того

вашего времени… ненужные, неоправданные жертвы. Политика? Оставим ее в стороне! Я говорю о

тех страницах вашей книги, на которых заканчивалась жизнь… ну, вот главного вашего героя — Решкова и других. Но вот о Суходолове..

—

Суходолов? — повторил Автор. — Несчастный, простой и обманутый Суходолов, Семен Семеныч, еще некоторое время доживал свои дни где-то на обочине… после того, как он бросил взгляд на мертвого Леонида Николаевича Решкова и ушел по лесной тропинке в свои бесцельные, как прошлогодние листки календаря, годы, одними отсчитываемые от Рождества Христова, другими от Сотворения мира, третьими — третьими — от Октября с никогда не бывшим залпом «Авроры». Он ушел, этот Суходолов, один из создателей Октября, ушел этот крестьянский сын, понявший, что его обманули. Он пробовал что-то изменить. И не смог… и ушел в одиночество. Куда-то в сибирское таежное село, чтобы ничего не видеть. Он там умер. Но умер не потому, что болезнь его доконала. Нет, он умирал давно, умирал от тоски по загубленным чужим жизням, умирал медленно, внешне вполне здоровый, сам и совершенно спокойно следя, как постепенно гасла и гасла в нем сила жизни.