Неожиданно его руки осторожно касается чья-то теплая ладонь — словно кроткая милая птичка прилетела.

— Господин лекарь, вас спрашивает госпожа!

Миндалевидные раскосые глаза девушки-служанки улыбаются ему. Она куда-то ведет Абу Али за руку. А, вон оно что — в густой саксаульник. И, пройдя через него, они оказываются у белой юрты.

Грозно ворчат волкодавы: из мрака выдвигаются фигуры сторожей:

— Кто это шляется ночью?

— Госпожа занемогла. Ей нужна помощь врачевателя, — отвечает шустрая служанка, тихонько подталкивая Абу Али ко входу.

На верхнем ободе каркаса юрты висит одна-единственная лампадка. Мерцающий слабый свет ее отражается на белом пологе… Краешек полога приподнимается… белоснежные руки, похожие на лебединые крылья, нетерпеливо тянутся к нему: «Идите сюда! Скорее…» И крылья-руки обнимают его.

— Милый мой врачеватель, мой исцелитель!

Абу Али чувствует на своем лице горячее дыхание Бу-такез-бегим. Он отвечает на поцелуи. Волосы ее пахнут чуть горько, губы ее — и сладки, и солоноваты. Вот оно — счастье!..

— Наставник, наставник! — кто-то зовет его.

Ибн Сина словно из омута выплывает — исчезает видение.

Абу Убайд смотрит на своего наставника, прижав к груди руки.

— Принести вам поесть, наставник?

— Благодарю, дорогой, но я не голоден.

— Что с вами, наставник? Вы же целый день ничего не ели.

— Разве? Ну, для здоровья голод иногда полезен. — Ибн Сина встал с постели. — Я выйду, немного пройдусь. Потом поедим вместе…

Ночь была безлунная, но звездная. На постоялом дворе еще не все спали, иные окошечки в кельях светились. У выхода из беката, у костра, слышались голоса, иногда — раздраженные, а временами — веселые.

Ибн Сина пошел на эти голоса, осторожно ступая в темноте и поневоле прислушиваясь к спору:

— Жди-жди, найдешь справедливость, как же… Нет ее, недотепа, нет — ни в нашем грешном подлунном мире, ни в том. Нету!

— Да не все правители одинаковы, не все! Были ведь и умные, и справедливые!

— А ты своими глазами их видел? Эх, недотепа!

— Сам ты недотепа!

Улыбаясь, Ибн Сина ускорил шаги. Его догнала какая-то тень.

Некий голос зашептал заговорщически:

— Шейх-ур-раис! Господин Ибн Сина! Не следует ходить туда, там собрались нечестивцы-карматы.

Ибн Сина ускорил шаги. Тень отстала, скрылась за жующими жвачку верблюдами неподалеку от костра. Шейх-ур-раис присел на чурбачок, тоже неподалеку от спорящих.

Высокий, широкоплечий человек в дервишской одежде, освещенный пламенем костра так, что заметен был у него над правой бровью светлый рубец, весело хлопнул ладонью об ладонь:

— Эй, люди! Я знаю одну историю, которая решит ваш спор, это старая история, старая загадка с разгадкой, но кто хочет послушать… пусть пожертвует во имя аллаха одну таньгу[85] или хоть полтаньги!

Сидящие полукругом у костра засмеялись:

— Вот так так!

— Исчезла совесть у рабов аллаха: уже и рассказ продают за деньги.

— Конец света наступает…

— Зачем болтаешь? Есть деньги — отдай: послушаем интересную историю!

Ибн Сине припомнилось, что где-то он уже видел этого рослого, широкоплечего дервиша со шрамом на лбу, но где же? Где?.. Шейх-ур-раис тоже бросил три монетки в шапку, которую дервиш положил перед собой.

Человек погладил свой шрам, испытующе-удивленно посмотрел на ученого, затем, нагнувшись к шапке, переложил подаяния в поясной платок.

Начал так:

— Однажды некий падишах увидел сон. Будто семь худых коров сожрали семь толстых. Проснувшись в поту и страхе, падишах тут же созвал мудрецов: истолкуйте, мол, сон мой. И один из самых старых мудрецов с поклоном разъяснил:

«В стране будет семь лет изобилия, а потом придет сильная засуха — и семь лет будет неслыханный и невиданный неурожай и голод».

«Что же нам делать?» — спросил падишах.

«Нужно в течение семи лет зажиточной жизни запасать зерно и воду на семь лет последующих».

Так все и вышло, как предрек мудрец. Все, да не все. Семь лет стояла хорошая погода, изобилие и сытость настали такие, что остальное в предсказании… позабыли, хотя запасы все-таки собирали, смеясь над своей работой. Падишах, правда, помнил и даже упрекнул мудреца: мол, семь лет на исходе, где же предсказанные неурожай и голод? Мудрец ответил:

«Семь лет на исходе, но они еще не прошли. Подождите, будет день, когда вы проснетесь от сильного голода».

И точно — на следующий день падишах проснулся от чувства голода. Посмотрел — солнце ярится… И началась сильная засуха, и принесла с собой неурожай и голод. И длилось так семь лет. Толстые шатались от истощения, от тонких остались кожа да кости. Если б в годы изобилия не сделали запасов воды и зерна, вымер бы весь народ. Тогда падишах снова позвал старейшего и спросил:

«Когда кончится засуха?»

Мудрец ответствовал:

«Падишах, потерпите неделю. Через неделю польет сильный дождь. Но, — предупредил далее мудрец, — пусть ни один человек не пьет дождевую воду, иначе он лишится разума!»

Падишах через глашатаев довел этот совет-предупреждение до сведения народа. Но кто после засухи удержался бы от глотка даровой воды с неба? Кроме падишаха, ее попили, кто меньше, кто больше, все, и все до единого лишились разума… — Дервиш весело ухмыльнулся, стукнул ладонью о ладонь. — И с тех пор никто не стал подчиняться велениям падишаха! Тогда падишах в третий раз позвал старейшего и попросил совета.

«Единственный выход возможен для тебя, падишах, — сказал мудрец, — ты тоже должен выпить этой воды!»

Все заулыбались, понимая, куда клонит дервиш. А тот заключил:

— Оказавшись в безвыходном положении, падишах тоже выпил дождевой воды — и спятил. И с того дня стал издавать указы, один другого глупей. А глупый народ, довольный своим дураком-падишахом, стал беспрекословно выполнять его нелепые веления!

Последние слова дервиша потонули в громком хохоте и колких выкриках:

— Ха, ха! Выходит, и там было точь-в-точь как в Газне… Каков народ, таков и падишах! Ха-ха-ха…

— Истинно! Мы тоже глупцы, что живем в подчинении у глупого султана. И злого к тому же, с саблей, обагренной кровью!

Тут из темноты, за костром, где лежали верблюды, кто-то крикнул в ярости:

— Эй, стража, сюда! Хватайте проклятых карматов! Этот бекат превратился в гнездо нечестивцев! Хватайте врагов ислама и государства!

Примчались с десяток нукеров, сверкнули сабли. Кто-то кинул песку в костер — он зашипел, угасая.

С криком «Беги!» карматы ринулись в разные стороны.

Ибн Сина тоже вскочил с чурбака, не зная, что нужно делать ему самому. Чьи-то крепкие пальцы схватили его за рукав:

— Господин Ибн Сина, зачем вам быть вместе с богохульниками-карматами? Идите к себе! Рано на рассвете — мы отправляемся в столицу.

До самой кельи Ибн Сину молча сопровождала некая тень.

«Странно! Рядом, совсем рядом со столицей эти карматы… И так спокойно, весело разговаривают… Странная легенда, и рассказчик со шрамом необычен…»

Ибн Сина его видел где-то, видел, безусловно. Возможно, и лечил… Почти сорок лет он лечит больных, тысячи и тысячи прошли через его руки, и большинство из них он помнит. Этот мнимый дервиш тоже ему знаком, но где, где они виделись? В Гургане или Джурджане? Или, может быть, в Хамадане? Где?

Так и не разгадав загадку, Ибн Сина заснул. Впрочем, скорей не заснул — впал в тяжелое дремотное состояние. Что-то слышишь во сне, но не сознаешь, голова будто отдельно существует. Это признак заболевания. Он сам описал это в «Каноне»…

Какой-то шум нарастал. Лязг сабель послышался. Стоны. Ругань. Грохот дверных засовов.

Это уже здесь, в келье!

Ну да, вот на пороге Абу Убайд, дрожащий, как листок на чинаре под ветром. За ним — здоровенный воин с кривой саблей, в синей чалме.

— Наставник! — Абу Убайд подбежал, обнял Ибн Сину.

— Не бойтесь, великий исцелитель! — рослый, плечистый воин почтительно поклонился Ибн Сине. — Наше войско — войско правды и справедливости! Мы не обижаем людей добрых и мудрых!