— Войско султана — полчище грабителей. Корысть — их опора. Наша опора — правда и справедливость! За нас заступятся… даже вон те горы, подпирающие небо! Но — времени у нас в обрез. «Да» или «нет», исцелитель?

«Я ученый. Я врачеватель. Да, но я и вольный человек… в тех горах, что мы только что прошли, мы будем вольны, как беркуты в небе… И все-таки: не мне проливать кровь. Я врачеватель!..»

— Тысяча сожалений, имам, но ваш покорный слуга не рожден сарбазом.

— Необязательно держать в руке меч, чтоб отставать правое дело. А уж почета и уважения вы будете иметь у нас в сто раз больше, чем во дворцах.

— Благодарю, имам, благодарю сердечно. Но ваш покорный слуга всеми помыслами своими — в книгах, в науках. У меня начаты книги. Как доведу их до конца, если пойду с вами?

— Довести до конца книгу-небылицу о справедливых шахах? — раздраженно усмехнулся имам Исмаил: его шрам на лбу нервно задергался. — Удивляюсь вам, ученым мужам! Вы пишете толстые книги, в которых иногда осуждаете плохих правителей, а сами — рабы у таких, как султан Махмуд!

— Это неправда! — возразил было Ибн Сина, но, увидев холод в глазах имама, умолк. Миг спустя сказал о другом: — Есть еще одна причина, имам… В Исфахане черный мор, я должен вернуться туда как можно скорее.

— Пусть так и будет! — Имам Гази, опираясь об пол здоровой рукой, поднялся. — Вы свободны, великий исцелитель. Вы пойдете своей дорогой, мы уйдем отсюда своей.

— Если позволите, я осмотрю вашу раненую руку!

— Благодарен вам, но… — имам Гази, словно обиженный ребенок, отвернулся, — скажите только, есть у меня перелом или нет…

Ибн Сина осторожно распутал толстую полотняную тряпку на руке Исмаила. Глубокая сабельная рана была присыпана чем-то, но до сих пор кровоточила.

— Сейчас будет больно, потерпите, имам.

Осторожно пощупал опухшую руку. Бледный как полотно Исмаил закрыл глаза.

Ибн Сина неторопливо и тщательно очистил рану, вновь перевязал руку.

— Слава аллаху, кость цела.

— Слава аллаху… — повторил имам.

— Но рана ваша опасна, имам. Дайте мне воина. Он возьмет лекарство, приготовленное мной из яда змеи-стрелы и масла горького миндаля. Каждый день дважды смазывайте рану этой мазью.

— Благодарю! — ответил имам, все еще хмуро-насуп-ленно. — Мои сарбазы проводят вас до беката… И запомните, исцелитель, — закончил неожиданно имам, — если когда-нибудь вы будете нуждаться в помощи… В Газне есть человек, поэт, винодел, его зовут Маликул шараб. Сообщите ему о себе, если будет нужда… Будьте здоровы, господин Ибн Сина! — И Мститель поспешно вышел из шатра.

А господин Ибн Сина долго еще после этого раздумывал, правильно ли поступил, отказавшись от предложения имама Исмаила Гази.

Визирь Абул Хасанак спал мертвецким сном после разгула, что продолжался со вчерашнего вечера чуть ли не до сегодняшнего рассвета. А пробудился с трудом оттого, что кто-то тормошил его нетерпеливо за плечо. Визирь разлепил веки — над ним с дрожащей свечой в руке склонился поэт Унсури.

Абул Хасанак огляделся. Столик с яствами — увидел он — отодвинут, куски недоеденного жаркого на блюде источают неприятный запах: хрустальные бокалы, бирюзовые чашки — пустые или полупустые — в беспорядке разбежались по ковру на полу и по столу, иные опрокинуты. Постель тоже разворочена и пуста. После крепкой выпивки с «господином Ибн Синой» он, помнится, задержал одну из надзирательниц гарема, женщину еще в соку и весьма, как о ней говорили, умелую в делах любви, но вскоре прогнал ее пинком в пышный зад: уж слишком бесстыдной оказалась.

— В чем дело? С чего это ты бродишь ночью, как душа неприкаянная? — недовольно проворчал Абул Хасанак, зарываясь опять в пуховые подушки. — И сам не спишь, и другим не даешь поспать.

Унсури присел на корточки возле ложа визиря, свеча в руке поэта задрожала сильнее.

— Дурные вести, благодетель!

— Дурные вести? — переспросил Абул Хасанак и сбросил с себя шелковое одеяло. — Что, покровитель правоверных…

— Покровитель правоверных, слава аллаху, жив и здоров, — поспешил заверить Унсури. — Беда в другом: в Газну прибывает великий исцелитель, господин Ибн Сина!

— Отбывает? — заморгал Абул Хасанак. — Как это — отбывает? Куда?

— Не отбывает, а прибывает, благодетель! Настоящий, истинный господин Ибн Сина, из Исфахана… Оказывается, этот Ибн Сина, наш, который во дворце, не настоящий, и вот эмир Масуд отправил сюда настоящего.

Лицо Абул Хасанака сморщилось.

— Этот Ибн Сина, тот Ибн Сина! Настоящий, не на стоящий! Откуда эти глупые вести?

— Покорный ваш слуга услышал сие от Пири Букри. Вы же знаете: горбун осведомлен обо всех тайнах мира, — так вот Пири Букри говорит, что Хатли-бегим и кое-кто еще готовят настоящему Ибн Сине прием со всеми почестями. Ибн Сина исфаханский не сегодня-завтра прибудет в Газну. Среди тех, кто поехал ему навстречу, — обуянный гордыней мавляна Бируни… И замешан тут будто бы сам главный визирь Али Гариб!

— Али Гариб?

Абул Хасанак поспешно облачился в халат, подошел к столу на низких ножках, нетерпеливо долил вина в сапфировую чашу, одним махом опорожнил ее. «Вот так поворот… Значит, лукавый Али Гариб переметнулся?..» Этот Ибн Сина, тот Ибн Сина! Настоящий Ибн Сина, ложный Ибн Сина!.. И двух недель не прошло, как появился во дворце ловкач, которого называли «великим исцелителем», а все дела пошли с ним столь хорошо, что он сам, господин визирь, приближенное к особе султана, доверенное его лицо, и думать забыл о том, что выкопанный где-то лукавым змеем Али Гарибом ловкач тот — не настоящий Ибн Сина. А ведь есть и настоящий Ибн Сина, настоящий великий исцелитель. Что ж теперь будет? Что будет, когда настоящий Ибн Сина — аза ним стоит, очевидно, эмир Масуд со своими сторонниками — появится здесь?

Да, ложный Ибн Сина успел многое сотворить. Многое и… благое. Рассеялось мрачное настроение, которое месяцами насыщало собой и дворец, и город, да что там дворец и город — весь султанат. Люди облегченно вздохнули. Повеселели. Будто благодатный ветер развеял черные тучи, застлавшие небо. Надзирательницы гарема и наложницы, бакаулы и мелкие служки, певцы и музыканты, до того чуть ли не в траур уже одетые, оживились, забегали, зашумели, охваченные азартом подготовок к пирушкам, которые устраивались все чаще и чаще. Кто вернул во дворец музыку и поэтические состязания? Ну конечно, то была милость аллаха, а кроме нее? Посланный аллахом исцелитель, его чудо-лекарства! Благодаря Ибн Сине — да, да, пусть он не Ибн Сина, но все равно он Ибн Сина! — повелитель, дошедший, можно сказать, почти до рубежа смерти, с каждым днем становился все более оживленным. Целыми долгими часами был крепок и весел…

Абул Хасанак продолжал бегать по комнате.

За неделю лечения султан настолько окреп телом и душой, что у него появилось желание выехать в город, осчастливить правоверных, показав им себя, свой солнцеподобный лик. По этой причине все улицы Газны были подметены и политы (даже с деревьев смыли пыль!), все водоемы наполнены водой, все фонтаны проверены, дабы в нужный миг их радужные струи усладили взор повели теля, входы лавок украсились разноцветными шелками, а с базаров и из караван-сараев была выгнана за город вся бездомная голытьба. Вчера к утру подготовка закон чилась. На главной городской площади у дворца выстроилось семьсот всадников — отряд личных телохранителей благословенного султана: отборные молодцы, один к одному, все в красных чекменях, в медных сияющих шлемах, увенчанных красными перьями, все до единого с обнаженными саблями, под каждым — лихой белый конь, и лишь сотники, чуть впереди рядов, выделяются — они на черных скакунах, одеты в синие бархатные халаты, в руках же у них вместо сабель хвостатые синие флажки.

К полудню возле дворца «Невеста неба» собралась, гарцуя на откормленных конях, верхушка войска и государства: парчовые и златотканые халаты еще больше оживили разноцветье площади, как и зеленая с белым одежда улемов.