«О, этот странный, изменчивый мир подлунный! Вот какие бывают метаморфозы: султан Махмуд, грозный деспот Махмуд сегодня согласен упасть в ноги Ибн Сине! Выходит, что свершается возмездие? Что оно возможно здесь, в этом мире! Но… пусть тогда сделавший добро и найдет добро, а сделавший зло будет наказан злом».

— Будьте спокойны и вы, мавляна! Если достопочтенный Ибн Сина достигнет у нас зенита уважения… вы тоже… такое же уважение мы окажем и вам.

Вот когда подошло время сказать о Маликуле шарабе!

— Вашу доброту никогда не забуду, повелитель! Только… простите меня… есть одна нижайшая просьба, повелитель!

— Говорите, мавляна!

— В тени чинары вашего великого государства прозябает один… дервиш… бедняк… имя его — Маликул шараб…

— Дервиш? Он — богохульник и пьяница!.. Ну, так что дальше?

— Еще раз нижайше склоняюсь перед вами, покровитель правоверных. Этого раба аллаха кто-то зачем-то бросил в зиндан, престарелого, больного, немощного.

Султан с трудом воздел костлявую свою руку:

— В другой раз на такую вашу просьбу, мавляна, я не обращу внимания. Знайте это… Ибо нечестивый тот пьяница… Ну да ладно! Уважим просьбу мавляны о помиловании того… непутевого. Пиши указ, Абу Наср!

Бируни, прижав ладони к груди, попятился из юрты. «Э, надо было бы и про Садаф-биби сказать. Нет, у сильных мира сего дважды просить нельзя. Лучше об этом поговорить с Хатли-бегим!»

Лишь только Бируни и глава государственной канцелярии покинули юрту, султан обессилел. Долго лежал он, не шевелясь. Думал. Вспоминал.

Вчера перед заходом солнца прибыл он сюда, на эту поляну среди холмов. Кладбище было рядом, но такое соседство не помешало почувствовать облегчение, боли в боку, кажется, смягчились, ноющая ломота с беспрестанным ознобом во всем теле вроде бы отпустила. Зажглась в душе свеча надежды, и хоть мигала она, но теплилась. И когда со стороны кладбища послышался голос муэдзина, призывающего к молитве, султан прослезился умиленно: голос звучал так чисто, так сильно и четко, что думалось — этот голос и эхо его в горах ниспосланы именно ему, снисходят с небес, позволяют надеяться. И потому в памяти ожило воспоминание об отце.

Тогда Махмуд был еще молод. Отец, эмир Сабуктегин, — дай ему аллах благополучие в загробной жизни! — начал поход в Нишапур. Как и сейчас, стояли теплые весенние дни. Путь в Нишапур тянулся средь невысоких холмов и зеленых лугов. Войско шло в радостно-приподнятом настроении. Во время вечерних остановок в шатрах знати устраивались пиры с участием самых прославленных музыкантов, певцов, поэтов.

Однажды, когда дошли до Хоксора — Нишапур был уже недалеко, — случилось нечто поразительное. Сабуктегин вдруг всех обогнал, ускакал вперед, пропадая из глаз меж холмами. Удивленные военачальники не знали — то ли догнать эмира, то ли оставить его в покое. А эмир все скакал и скакал. Поднимался на один холм, осматривался с его вершины, потом скакал к следующему. Наконец на одном из холмов остановился, будто нашел то, что искал, спрыгнул с коня и, пав на колени, принялся целовать землю. Молодой Махмуд, догнав отца, увидел у него в руках большой железный кол. На глазах сына отец, весь в слезах, поцеловал этот кол, а потом обратился лицом на запад и стал свершать намаз. Все были удивлены. Отец же читал одну молитву за другой. Наконец провел ладонями по лицу, поднялся с колен. Отдал громкий приказ поставить на верхушке этого холма, где он нашел железный кол, палатку, зарезать баранов, дабы угостить войско.

Когда вечером после захода солнца собрались у него военачальники, рассказал он о случае, что произошел с ним в давнее время, когда его купили как раба на бухарском рынке. Перекупщик был очень скуп: но дороге в Нишапур пала под ним от жары кляча, так седло и сбрую он тогда навьючил на Сабуктегина и погнал раба по бескрайней палящей степи.

— Согнувшись под ношей, босой, — рассказывал отец, — наступая на колючки, шел я неделю, теряя силы. Таких мук пусть никому никогда не пошлет всевышний. Дух покидал уже мое тело, когда однажды вечером мы сделали привал вот на этом самом холме, где вы сидите. От меня осталась лишь тень. Не мог проглотить глотка воды; дошел сюда и упал, гладил истерзанные свои подошвы, не спал до самого утра, плакал и просил аллаха, чтоб прервались мои страданья, быстрей исполнилось то, что выпало мне на роду… К утру усталость победила: я задремал. И приснился мне сон… Ко мне подошел белый-белый старик, в руках палка, на голове пышная чалма.

«Эй, раб аллаха! — воскликнул он. — Почему ты обращаешься к небесам с такими стенаниями? Почему хочешь умереть?»

«О святой отец! Если не мне, то кому же стенать? И не лучше ли смерть, чем такие страданья?»

«Аллах с теми, кто терпелив, — сказал седой старик. — Я слуга аллаха, пророк Хызр! Будешь терпелив, и освободит тебя всевышний от всех несчастий, и станешь ты удачлив, и будущее твое будет светлым! Тебя ожидает корона великого государства — будь терпелив, сын мой, терпелив!»

Проснулся я. Прослезился. Хотя рассвет близился, люди в караване еще спали. Встал, совершил омовение, принялся за молитвы. После каждой боль в теле утихала, пятьдесят молитв сотворил, — такую силу в себе почувствовал, что оставшуюся до Нишапура дорогу бегом, словно конь, пробежал. Через два дня мы пришли в Нишапур. Перекупил меня там эмир из войска семьи Самани. Эмир Алитегин — пусть аллах обережет его дух! — был способным и храбрым военачальником, а еще великодушным человеком. Он полюбил меня и приблизил к себе. Я служил ему честно, в битвах не скрывался за чужими спинами, оправдал хозяйскую хлеб-соль. Ну, и, согласно пророчеству Хызра, стал вот сам хозяином…

Со вчерашнего вечера султан Махмуд жил в ожидании чего-то необычного. Рассказ отца не шел из памяти. Казалось, что пророк Хызр придет во сне и к нему, сыну Сабуктегина, напророчит исцеление.

Султан лежал тихо, закрыв глаза, беззвучно в мыслях обращался к небу, просил избавить от болезни. Несколько раз мерещился ему в темном углу юрты, куда не добирался луч света, белый старец. Он ловил его взгляд, вроде бы даже слышал тихий, ласковый голос. Но стоило приоткрыть веки — благообразный старик исчезал.

А сейчас вот шелковая занавеска у входа качнулась… показался белый старец с посохом в руках… весь белый, от пят до чалмы, благообразный… нет, это не старец, а сам Хызр, и лицо его светится, и лучи этого света достигают султановой постели. Хызр остановился у порога, что-то произнес шепотом. Не расслышать было… О милосердный создатель! Неужели и это сновидение, только сновидение? Открыть глаза? Но добрый святоликий старец опять исчезнет… Нет, султан не откроет глаз… Говорите же, благодетель, говорите! Раскройте ладони для молитвы! Пусть грешный раб аллаха выздоровеет! Возьмите меня под покровительство свое, исцелите… И я день и ночь буду взывать к аллаху об отпущении грехов, и всю жизнь, всю оставшуюся жизнь посвящу служению всевышнему!

— Покровитель правоверных, пробудитесь!

Голос святого Хызра тих, волшебно ласков, а этот возглас гремит в ушах. Но, может быть, Хызр умеет говорить и так, хрипло и властно? Не открывая глаз, Махмуд зашептал: «О всемогущий! Благодарен тебе тысячу раз, ты внял моленью грешного своего раба!»

— Покровитель правоверных! Пробудитесь. Уже рассвет. Люди собрались, не упустить бы нам время первой утренней молитвы.

«А-а, это не Хызр, снова это не Хызр! Это — мой духовный наставник имам Саид».

Все же на душе Махмуда посветлело.

— О наставник! Вы явились сейчас мне, грешному, в образе Хызра. Погладили мой лоб, пожелали счастья, благословили! Это знак свыше, правда? Даст аллах, теперь я вылечусь, наставник, вылечусь!

Имам Саид поднял глаза, воздел белые холеные руки ладонями вверх:

— Да сбудется ваше желание! Ежедневно и еженощно будем молиться за вас, покровитель правоверных! Да будут приняты аллахом наши пожелания! Болезнь — незваный дурной гость — да покинет ваш дом, ваше тело. Аминь!