Имам провел ладонями по лицу. Наклонился к султану:

— Ну-ка, встанем во имя аллаха, милостивого и милосердного!

Глаза султана блеснули из-под надбровий, будто свечки из глубины темной лачуги. Иссохшее тело его обрело вдруг силу — осторожно встал с постели, постоял минуту-другую, двинулся к выходу.

Возле юрты сгрудились улемы, все в одинаковых зеленых суконных халатах, поверх которых накинуты снежно-белые мантии: выстроились в ряд военачальники, визири, сановники, столпы веры и столпы державы…

Солнце еще не выкатилось из-за горизонта, но верхушки гор вдали начинали окрашиваться в бело-розовый цвет. Ах, как все вокруг жило, цвело, благоухало! Под ногами в высокой траве стрекотали кузнечики, от Афшан-сая доносилось кваканье лягушек, запахи арчи, степной полыни, полевого осота, дикого лука, мяты кружили голову.

Султан сделал несколько шагов вперед, — ему хотелось с края холма поглядеть на Газну, дымившуюся неясной громадой там, за Афшан-саем.

Его любимый город! Да, великий эмир Сабуктегин основал Газну, но это его, его, победоносного султана Махмуда, город!.. Священную Газну, украшение мира правоверных, воздвиг он — трудом своим, любовью, могуществом!

За грядами холмов, а далее за густыми садами угадывал глаз высокие порталы дворца «Невеста неба», лазурные купола здания государственных учреждений.

Из всех построенных им в Газне дворцов, палат и мечетей султан особо любил «Невесту неба». Сад Феруз и этот лебедино-белый дворец, чистый, как невинная невеста. Тихие дорожки сада, цветники, омытые серебристой водой из фонтанов, редкостные финиковые пальмы, прозрачные водоемы, отделанные китайской мозаикой, лебеди, павлины, переливающиеся на солнце всеми цветами радуги, и рядом беломраморные колонны, успокоительно-прекрасные пропорции дворца! «О создатель! Дав мне эту красоту, дворец и райские сады, теперь, когда только бы и жить в покое и счастье, ты хочешь лишить меня всего этого? Но тогда что же… судьба султана Махмуда Газнийского, того, кого называют покровителем правоверных и десницей аллаха, такая же, как вон у тех нищих и калек, которые бредут на кладбище Мазори калон? И конец одинаков — холодная могила? Но тогда почему в Коране, в святой книге твоей, сказано: „Ас салотин зуллуллохуфил арз[77]“ Поднял меня выше всех своих рабов, о творец всего сущего, но зачем… зачем?»

— Принесите паланкин!..

Это приказал Али Гариб. Радостно присоединился Абул Хасанак:

— Не спешите, не спешите… я сам… я сам… Повелитель, просим вас…

Султан не без труда влез в паланкин, откинулся на подушки.

Рапят[78] двинулся в сторону кладбища. Впереди шествовал имам Саид, увенчанный зеленой чалмой, шествовал — медленно, как сытый гусь, мерным постукиванием посоха задавая нужную скорость общему движению. В желтоватых глазах имама сияло довольство. Даже серебристая борода, что доходила до середины живота, казалось, излучала важность. Еще бы! Ведь не кто иной, как он, имам, сумел подчинить себе могущественного султана: весь мир дрожал при имени «Махмуд», а он, наставник Махмуда, теперь его сделал таким, что скажет: «Ложись!» — тот ляжет, скажет: «Встань!» — вскочит. Правда, султан и никогда прежде не шел против имама Саида.

В какой бы край ни ступило победоносное войско, всюду по совету имама строились новые мечети, султан радовал улемов щедрыми дарами. Но никогда прежде не был Махмуд столь покорным имаму, как сейчас! Да, он и раньше не отвергал советов и наставлений имама, но, если надо было, тайно делал свое. Кстати, и недавно тоже… За этим нечестивцем Ибн Синой послал гонца, имама не спросясь. Вот и теперь ждет его день и ночь! Имаму донесли и о том, что султан освободил другого нечестивца, Абу Райхана Бируни, решил послать одного гордеца, Абу Райхана, за другим… Этот Абу Али возомнил себя выше аллаха!

Правда, нынче, когда султан завел разговор о Хызре и сказал: «Вы сегодня показались мне в образе Хызра, наставник», — видно, прояснилось у султана в голове. Да будет так! Теперь слово имама станет законом для всех!

И ни один человек, а уж тем паче нечестивый лекарь, не сможет прибрать к рукам султана! Он — его мюрид, он послушник имама Саида, и только имама Саида!

…Как волнуется под ним паланкин, качается, потряхивает. Хочется закрыть глаза. Но нет сил закрыть их…

Небо совсем синее, и на синем белые-белые облака. Словно лебеди. Нет, не лебеди. И не облака. Человек, на нем белый халат, на голове остроконечная белая шапка.

О святой пророк Хызр! Или нет, это видно, Ибн Сина — великий исцелитель. Да, да, это он, досточтимый Ибн Сина! Видно, не зря привиделся недавно пророк Хызр! Это ведь Хызр является ему сейчас в образе Ибн Сины! Знак, знамение свыше.

Слезы стали душить султана, и он опять закрыл глаза.

И тут послышался гул толпы, шумевшей, как море, или — как большая река.

Нечестивец Маликул шараб говорил ему: «Хоть всю казну в милостыню преврати, а грехов совершенных с себя не смоешь!» Ан нет! Он, султан Махмуд, оказывается, сделал немало доброго! Вон вся Газна пришла! Все, кто может ходить, все правоверные пришли помолиться за него! Только… где Бобо Хурмо, ну, тот, о ком говорил Кутлуг-каддам, где он? Его нужно найти! Всех, кого он обидел, всех нужно найти, дарами выпросить у них себе прощенье.

О создатель! Вот когда пришли к нему мысли о справедливости и, совести — когда поразил тяжкий недуг.

Могучая река грохочет все сильней и сильней. В гуле ее различимо пение дервишей, крик слуг: «Берегись, берегись!» Что это они несут на плечах?

— Это чей гроб?

— Не гроб, пустоголовый! Паланкин. Там наш повелитель.

— А, повелитель. Да благословит аллах… его душу. Совестливый, справедливый был султан Махмуд!

— Совестливый, справедливый, говоришь? Ха-ха-ха! Чтоб и надгробный камень сгорел на могиле такого «совестливого»!

«О творец! Выходит, это его хоронят? Коварные придворные! Говорили: надо посетить могилы святых, а понесли его, его самого хоронить! Но я ведь жив… Хотят живым зарыть в могилу?!»

Султан пробудился, будто вынырнул из кошмара. Отдернул занавески, приподнялся на локтях, выглянул наружу… Слуги. Высокомерные столпы веры и столпы державы, укутанные в зеленые и златотканые халаты. Дервиши, гремящие сосудами для сбора подаяний, нищие, протягивающие руки, черные и страшные, словно прокаженные в лохмотьях… Море бушует. Река пенится, переполненная, выходит из берегов своих.

И впереди — высокий купол там, на кладбище.

Оглохший и ослепший, султан закричал: «Назад! Вернитесь назад!» — закричал беззвучно и потерял сознание.

Бируни и глава государственной канцелярии Абу Наср Мишкан в окружении сарбазов столкнулись на берегу Афшан-сая с большой и пестрой толпой, направлявшейся к «Мазори калон». Шли дервиши небольшими ватагами, переругиваясь, а то и поколачивая друг друга: восседали на конях вельможи, и слуги их кричали пешим богомольцам: «Берегись, берегись, сторонись, пропусти!» Двигались еле-еле калеки, стуча костылями и громко обращаясь с жалобами к небу.

Будто река вспучилась, вышла из берегов после сильного ливня. Да и в городе, все еще окутанном предрассветной дымкой, тоже, видно, было неспокойно: оттуда доносился некий жужжащий гул, словно из разворошенного осиного гнезда.

Проезжая потом по улицам, Абу Наср Мишкан и Бируни закрывали уши от невыносимого грохота сторожевых трещоток: костры на перекрестках пылали, стражники горланили, какие-то гонцы скакали взад и вперед. Но когда миновали «Невесту неба» и приблизились к дворцу Хатли-бегим (встречу с мавляной сестра султана перенесла в свой дворец), поразились тишине, которая тут царила. Площадь перед дворцом была пуста, ни души и на дорожках сада, по которым они шли к входу во дворец. Молоденькая служанка, посланная им навстречу госпожой, чуть в сторонку отозвала сановника, что-то шепнула ему, прикрыв рот концом прозрачного головного платка. Затем поклонилась Абу Райхану, шедшему вслед за Абу Насром: