Впрочем, не это грустное воспоминание — последнее. Память, как непоседливая бабочка, перелетает на другое.

Ранний час, предрассветный час… Абу Али почти всю ночь провел без сна, думая о бегим. Пробудил его на рассвете топот лошадей. Прискакали служанка бегим и вот он, Шокалон, тот самый, кто сейчас лежит рядом, подставив, как и Абу Али, лицо солнцу.

— На стоянку бека напал враг! — кричит, рыдая, служанка.

— Быстрей, Абу Али, быстрей! — кричит Шокалон. — Садись сзади на моего коня, держись за меня…

Издалека, из глубины степи, где находилось кочевье бека, доносились невнятный грохот и ржанье коней. Иногда слышались членораздельные яростные выкрики: «Руби их всех! Бей, не щади! Бей!»

Когда они прискакали на место стоянки, к холму, налетчики-враги уже умчались: остались после них перевернутые казаны, дотлевающие кошмы юрт, иногда раздавались откуда-то, из обломков и лохмотьев, стоны. Были зарублены не только стражники-нукеры степного бека, но и он сам. А Бутакез-бегим… ее и других женщин разбойники увезли с собой.

…Ибн Сина долго ощущал гнетущую боль в сердце, будто все, что он припомнил, случилось не много-много лет назад, а сейчас и здесь. Что было бы с ним, если б тогда улыбнулась судьба и соединила его с любимой, Бутакез-бегим? Ну, согласись на это ее отец… Были бы они с Бутакез счастливы? И стал бы он тем, кем стал? Смог бы написать те книги, которые прославили его? Стал бы он тем целителем, перед чьим искусством преклоняются ныне и простой люд, и великие мира сего?

Ибн Сина усмехнулся про себя: «Эх, Абу Али, Абу Али! Считаешься мудрецом, а мыслишь, как глупец! Достиг уже пятидесяти, а все рвешься к славе? Да разве счастливые мгновения, проведенные с той степнячкой, не прекрасней, чем мишура славы? В уменье, в искусстве врачевания ты еще можешь преуспеть, а вот поди-ка преуспей в любви, поди-ка верни молодость… Ну, а дай тебе возможность выбрать, — что бы ты выбрал?»

Ибн Сина долго еще молчал. Сердце продолжало болеть, будто девушка по имени Каракез, о которой рассказал ему Шокалон, не чужая ему, будто она его крови, дочь его собственная.

Лет пятнадцать назад в Хамадане из-за козней придворных, от которых Шамс-уд-Давля, недалекий, не смог его защитить, скрывался он, помнится, в доме у одной вдовы. Миловидная эта вдова после смерти мужа осталась с дочкой лет трех-четырех. Ибн Сина жил в пристройке во дворе, а вдова с дочкой во внутренних комнатах дома. Сначала вдова стеснялась, избегала ученого, но постепенно, присматривая за его бытом и скарбом, привыкла к нему. Абу Али испытывал к ней чувство приязни — и к ней, и особенно к маленькой дочке вдовы, голубоглазой, с милой картавинкой, девочке.

Было самое жаркое время лета. Ибн Сина поехал по каким-то срочным делам в Исфахан и остался там на несколько недель. А когда вернулся, узнал, что девочке очень плохо. Она отравилась чем-то, а вдова потеряла голову, не знала, что делать. Ибн Сина тут же начал лечение. Сделал промывание, дал нужные лекарства. Девочка пришла в себя, открыла глаза, узнала его. И прошептала посинелыми губами: «Отец!»

Как ни боролся Ибн Сина, он не смог спасти девочку.

В ночь ее смерти, под непрестанные рыдания матери, Ибн Сина просидел с мертвой девочкой на руках до утра. Его терзали сомненья — в своем уменье лечить и спасать, в благости небес, в том, что жизнь самый ценный дар.

Несколько долгих месяцев мучился он, будто лишился родного ребенка, а не чужого.

Сейчас было то же…

Ибн Сина посмотрел на Шокалона:

— Эта несчастная дочь Бутакез-бегим…

— Каракез-бегим, — подсказал Шокалон.

— Каракез-бегим… в Исфахане, у эмира Масуда в гареме? Это верно?

— Я сказал то, что мне сказал сын.

— А сын где?

— Неподалеку от Исфахана, в какой-то горной пещере… Отчаялся. Решил отшельником стать… А Исфахан… Ворота города заперты, в городе — мор!

Ибн Сина вздрогнул. Побледнев, переспросил:

— Черный мор?

— Да, так говорят… Люди мрут, будто с тутовника спелые ягоды осыпаются. Ни в Исфахан зайти нельзя, ни из Исфахана выйти. Все двенадцать городских ворот заперты… Что ж делать? — я подумал. Месяц побыл у сына, в горах, а потом вот нанялся водоносом в караван, который идет в Бухару. Хочу возвращаться домой, Абу Али.

Хмурый Ибн Сина поднялся:

— Я отправляюсь в Исфахан. Если хочешь, и тебя с собой заберу. Может, что-нибудь придумаем. Решай, Шокалон!

Рыжий Абул Вафо — посланец могущественного султана, его доверенное лицо, визирь по чину, — долго смотрел вслед сарбазам, уходившим на конях к Тегинабаду, смотрел со страхом, скрывая, однако, страх свой. Сарбазы окружали крытую повозку: там, за желтой занавеской, был великий Ибн Сина, знаменитый врачеватель, столь ожидаемый в Газне, но прибывший сюда из Газны… Правда, визирь, посланец султана и пр. и пр., достопочтенного Ибн Сину не увидел в лицо, потому что великий исцелитель из крытой повозки так и не вышел, а когда на миг заглянул Абул Вафо внутрь, то… Что мог заметить? Человека, на лицо которого натянута была черная кожаная маска, а через прорези маски смотрели глаза, горящие, как уголья раскаленные.

Абул Вафо передернуло: да, такие глаза, такой взгляд… он обжегся уже тогда, когда повозка тронулась и шелковая занавеска чуть-чуть приподнялась, — обжегся он об этот взгляд, а потом сразу похолодел до кончиков ногтей.

Рябой мушриф-гонец привез из Газны, от главного визиря Али Гариба, тайное письмо. Рыжему Абул Вафо сообщалось о том, что великого исцелителя, сопровождаемого мушрифом, тем самым рябым, никто не должен видеть до тех пор, пока глашатай не сообщит о нем людям на большом базаре Тегинабада. А после того как станет людям известно через глашатая, что к ним в город пожаловал великий исцелитель, мушриф представит Ибн Сину ему, Абул Вафо. А Рыжий Абул Вафо его, великого исцелителя, должен встретить с большим почетом, любезно и щедро, а затем Рыжему предписывалось: известив вскользь правителя Тегинабада, везти великого Ибн Сину в Газну!

Абул Вафо первый придумал план заменить истинного Ибн Сину фальшивым, но, прочитав тайное письмо главного визиря, сильно испугался: в замысле Али Гариба содержалось нечто куда более опасное и зловещее, чем предлагал он, Абул Вафо. Дело шло уже не о том, чтоб потянуть время с исполнением султановой воли. Сегодня, когда увидел незнакомца в черной маске, Абул Вафо почувствовал, как говорится, кожей всю опасность задуманного главным визирем: не на время подменить истинного Ибн Сину, а и впрямь заменить его невеждой-самозванцем, дабы тот… Не хотелось даже думать об этом…

Какой густой туман… Вокруг туман. И то, что свершится, — туманом покрыто.

Абул Вафо медленно спустился с холма и направился к синей шелковой палатке у его подножия. Месяц назад возвратился он из Хамадана и не вошел в город, а нарочно выбрал для пристанища пригородный рабат. Чтобы особый караван, подготовленный по велению повелителя для его доверенного посланца, ни в чем не нуждался, тут, под рукой, было все: и сытная еда, и отборные кони, и разные вьючные животные, и оружия вдоволь, и одежды, и мешки с золотом — все-все, что душе угодно, было в его распоряжении.

Из синей шелковой палатки, украшенной золототканой бахромой, вышел навстречу Рыжему совсем молодой, лет пятнадцати-шестнадцати, юноша с большими ласковыми глазами. Учтиво поклонился хозяину. Молодой слуга был одет в красную шелковую рубаху и широкие шаровары, тонкая его талия перехвачена узеньким серебряным пояском. Застенчив, словно девушка, что в нем и нравилось Рыжему больше всего. Поклонился хозяину, спросил:

— Можно, господин мой, я принесу воду для омовения?..

В другое время Абул Вафо Рыжий обязательно приласкал бы любимца, но сейчас было не до этого. Он нетерпеливо махнул рукой, перебил юношу:

— Где там лазутчики?

— Неподалеку. Готовы служить моему господину.

— Зови!

Из-за палатки словно из-под земли выросли четыре дервиша в обычных для этого рода людей лохмотьях, при всех дервишских причиндалах: треухи конусом, в руках палки, переметные сумки на плечах.