Поэт Унсури пугливо-растерянно взглянул на султана.

Тот кивнул — говори.

— В книге о мудром пророке Сулеймане, кто знал язык всех птиц и животных, — да будет мир его душе!..

Про дерево упоминает священная книга о благословенном пророке Сулеймане, — повторил поэт и, тяжело дыша, достал сверток-книгу из-за пазухи. Развернул. Поднял над головой.

— С вашего разрешения, повелитель, я хотел бы поглядеть на эту книгу.

— Дай, пусть прочитает!

Все затихли. Затаили дыхание. В полном молчании передавали книгу в черной кожаной обложке из рук в руки.

…Бируни не ошибся: в книге излагалась та самая сказка, которая вспоминалась ему вчера при Хатли-бегим. Сказка про попугая, который хотел сделать добро царю, а лишился собственной головы!.. О грешные люди! Жестокая казнь!.. Конечно, трудно упрекать султана за то, что он, подобно утопающему, хватающемуся за соломинку, схватился за эту небылицу: во что ни поверишь, коль тяжко болен. Но этот-то поэт, шах поэтов, эти-то визири и эмиры! Неужели и они поверили в сказку?. Или спятили с ума, или им все равно, что будет с султаном…

— Почему молчишь? Абу Райхан!..

«Абу Райхан!»

Бируни непроизвольно вздрогнул: звучание собственного имени страшило не меньше, чем грубый голос самого султана.

— О аллах, спаси и помилуй… — Бируни не заметил, как вырвался у него этот вздох души. — Простите, повелитель, но книга эта не учеными написана, это… это просто сказочная история.

По зале прокатился гул и тут же затих. В тишине султан переспросил, как-то жалобно даже:

— Сказочная история? Как это так?

Бируни нашел в себе силы повторить еще отчетливее:

— Простите вашего покорного слугу, повелитель, но, к сожалению, это и впрямь старая сказка!

Тут, спотыкаясь и путаясь в полах своего златотканого халата, выскочил к трону Унсури, пал ниц:

— Солнце неба! Этот нечестивый… этот Абу Райхан называет сказкой слова святого пророка Сулеймана… Он берет под сомнение нашу веру, он — нечестивый богохульник!

— Все вы нечестивцы и богохульники, — сказал султан, почему-то не повысив голоса, с выражением скорби на лице. — Сорок лет мой хлеб ели, плюнули на мою скатерть, неблагодарные! Вы невежды, а не мудрецы! Вот что я увидел, когда на голову пала беда. Главный визирь!

Али Гариб, будто кто-то ударил его под коленки, тоже пал ниц, поцеловал пол перед троном.

— Десница ислама! Солнце наше! Аллах да не лишит нас своей милости! Ангел спасения находится в пути. Он разгадает загадку, повелитель!

— Находится в пути? — Султан тяжело встал, пошатнулся, выставил вперед правую ногу, рывком вытащил из ножен саблю. — В пути, говоришь? Где в пути? Где?! — спокойствие оставило Махмуда. Он закричал: — Или немедленно найдите мне того надменного лекаря, или всех вас зарублю! Всех! Вон! Все вон отсюда!

«Сегодня четыреста двадцать первый год хиджры[36] третий день месяца раииул аввал. Перед заходом солнца в большую квадратную комнату шейха[37] пришли сорок красиво пишущих переписчиков. Шейх любезно пригласил их, дабы они переписали из „Китаб Аш-Шифа“[38] главу о растительном мире, но тут вдруг перед вечерней молитвой внезапно приехали два гонца от правителя Хамадана эмира Ала-уд-Давли и забрали шейха во дворец. Шейх, когда садился на лошадь, приказал мне до его возвращения занять и угостить собравшихся каллиграфов.

Я накрыл стол, угостил их, затем мы приготовили бумаги и писчие перья и стали ждать шейха.

Шейх обычно садился на почетное место, произведение свое сам диктовал наизусть, за ним слово в слово записывали, и таким образом за одну ночь тридцать — сорок свитков бывали готовы.

Шейх, когда закончил „Аль-Канон“, тоже так сделал: собрал всех лучших каллиграфов, сколько их было в Исфахане, сам диктовал, а писцы слово в слово записывали. Потом каждый каллиграф собрал у себя кто двадцать, а кто и тридцать жаждущих знаний молодых талибов, и то, что записал со слов шейха, диктовал талибам, а они это записывали, и таким образом, за два-три приема было готово несколько сотен рукописей.

Вот почему книга „Аль-Канон“ так быстро разошлась по миру и так быстро обрела славу.

Шейх вернулся из дворца после вечерней молитвы. Наставник был очень взволнован и встревожен. Он зашел в комнату, где собрались каллиграфы, попросил у них извинения и разрешил разойтись по домам. Мы остались одни. Шейх тут же сказал, чтобы я собрал одежду и еду на три-четыре дня пути. Как потом стало мне известно, от правителя Газны султана Махмуда в Хамадан, где обитал шейх, прибыл посол. Посол привез грозный приказ султана во что бы то ни стало, хоть под землей, найти шейха и немедленно доставить в Газну. Прочитав это высочайшее повеление, вконец перепуганный эмир Ала-уд-Давля тайно встретился с шейхом и ему самому предоставил решить, как быть и что делать. Шейх наотрез отказался ехать в Газну. Они решили обоюдно, что до отъезда посла шейху следует исчезнуть из Хамадана, — скрыться где-то на время.

Мы надели старые халаты, на головы натянули потрепанные шапки странствующих дервишей и в полночь, не весьма отягощенные грузом в переметных сумах, вышли из дома.

Шейх сильно тревожился. Когда эмир Масуд захватил Исфахан, шейх бежал оттуда и прибыл в Хамадан. Месяц назад он получил печальное известие, что в Исфахане сгорел его дом и что во время пожара сгорело собрание ценнейших книг шейха. К тому же неизвестно, остался ли в живых его младший брат Абу Махмуд и что случилось еще во время пожара. Все свое богатство, приобретенное тяжким трудом, шейх потратил на собирание книг: там хранилось много бесценных, а также редкие списки произведений шейха „Аль-Канон“ и „Аш-Ши-фа“ — плоды трудов лучших каллиграфов. Лишь бы они не сгорели вместе с другими книгами!

В Исфахане шейх приступил к давно задуманному произведению, которое называлось „Китаб-ал-Инсаф“ и составляло целых двадцать книг[39]. В нем он подвел итог своим раздумьям о мире, о бытии человеков, о добре и зле, о справедливых и несправедливых шахах. Когда пришла неприятная весть из Исфахана, шейх то печалился, думая о брате, то страдал, думая о своем бесценном книжном собрании. И почему-то часто вспоминал „Книгу справедливости“, может, потому, что рукопись этого труда не была им завершена. Теперь он, бежав из Исфахана, вынужден и в Хамадане прятаться, проводить бесценные дни свои в темных закоулках, скрываясь от недругов, от соглядатаев всемогущего Махмуда Газнийского!

Что за участь уготовила судьба такому человеку на старости лет? А ведь у шейха нет другого желания, кроме как последние годы всецело посвятить себя занятиям наукой. Бедный шейх! Когда же он получит возможность осуществить свои желания, сокровенные свои желания? И придет ли время, когда он сможет прожить свои последние годы спокойно и без печали?

Абу Убайд Джузджани»[40].

Воспоминания Абу Убайда Джузджани, верного ученика Ибн Сины, являются для нас бесценным документом. К сожалению, полностью эти бесценные воспоминания до сих пор не найдены. Помню, в нашем кишлаке был один старый учитель, знавший хорошо по-арабски, да и в современных науках он разбирался неплохо.

Однажды, в начале пятидесятых годов, когда я, окончив первый курс университета, приехал домой на летние каникулы, он пригласил меня к себе домой.

— Говорят, сейчас в Ташкенте очень большой интерес проявляют к трудам великого Абу Али Ибн Сины? — спросил учитель. — Будто бы приступили уже к переводам его трудов с арабского на узбекский. Ты, сынок, слышал про это доброе дело?

Молодой, недавно вступивший на вторую ступеньку университетской учености студент, я, конечно, был далек от подобных проблем, но, чтобы не показать своего невежества перед почтенным учителем, ответил: