— Уму непостижимые явления! На одном месте, в одно и то же время-два Ибн Сины, два великих исцелителя! Кто разгадает удивительную тайну?

— Брат мой единоутробный!

— Погоди, Хатли! Пусть сначала ответит на мой вопрос твой исцелитель.

Ибн Сина продолжал с нескрываемым удивлением разглядывать человека, сидевшего рядом с султаном. «Нет, Абу Али, ты не ошибся, ты видел этого человека! Видел! Встречал! Но где? Когда? О творец! Неужели это… Абу Халим ибн Файсал из родной Бухары, из Джуи Мулиен? Тот Абу Халим, которого за распутство называли Шилким, Шахвани, избалованный сынок некогда известного лекаря? Он! Он самый!.. А султан? Неужели этот высохший человек, мучимый болями в желудке… да, по всем признакам, твердой опухолью в животе мучимый, и, увы, уже такой, что ее не излечишь… вот этот, одурелый от вина и опиума, с холодными уже конечностями, я это предполагаю наверняка… этот человек и есть знаменитый завоеватель, султан Махмуд Газнийский, пугавший собою весь мир на протяжении сорока лет?»

Ибн Сина почувствовал, как закружилась вдруг голова. «Мало, очень мало осталось жить этому скелету, и держится его плоть только гордыней-грозной силой даже и в нем, нынешнем». Глухой, хриплый голос повторил:

— Ну, почему в рот воды набрал? Говори, если ты великий исцелитель.

— Да простит меня повелитель-султан, — сказал Ибн Сина, с трудом отрываясь от своих мыслей. — До сегодняшнего дня не сомневался в том, что Абу Али Ибн Сина — это я. Но вот, увидев этого почтенного господина, — засомневался…

Шахвани придвинулся к султану совсем близко:

— О аллах! Это — мой сон! Вы видите — то, что мне приснилось, вот оно — наяву, благодетель.

«Сон? Ах да, сон этого… моего Ибн Сины». Султан встрепенулся, приосанился, желая на руках подтянуться к высокому изголовью из подушек.

— Кто тебя послал сюда, в мой дворец, эй, грешный раб? И где главный визирь, где божественные плоды?

Хатли-бегим снова бросилась к ложу султана, опустилась на колени, стала целовать большие, в бурых пятнах руки брата, разжавшего их в бессилии.

— Солнце наше! Послушайте сестру свою! Господина Ибн Сина нашел не главный визирь. Этого великого мудреца прислал, повелитель, верный ваш сын и наследник престола эмир Масуд.

Услышав это имя, султан сразу же обрел силы — для яростного вскрика:

— Ну, если это эмир Масуд прислал, то нужно опасаться! Опасаться! Опасаться!

— Брат мой единоутробный! — Хатли-бегим, не отступая, продолжала покрывать поцелуями ладони султана. — Почему вы не верите родной сестре своей? Есть ведь люди, которые знают этого великого лекаря. Спросим мавляну Бируни!

— Зачем нам мавляна Бируни? Кто из них настоящий Ибн Сина, я сам сейчас отгадаю! — Султан вырвал ладони из рук сестры, подался вперед: — Где растет нужное нам дерево с божественными плодами-ягодами? Настоящий Ибн Сина должен знать это! У него должно быть лекарство из этих плодов. Ну! Говори!

— Хвала вам, солнце мира! — Шахвани всплеснул руками. — Нет способа проверки более быстрого и ясного.

Ибн Сина вспомнил, как Бируни рассказывал ему о мании султана. «Божественные плоды», «чудесное дерево»… Поистине, кого бог хочет покарать, того он сначала лишает здравого смысла. Впрочем, твердая опухоль не только обессиливает тело, превращая его в плоть, разъедаемую нарывами и язвами, нет, она часто доводит больных людей до помрачения рассудка… Так что винить в этой мании надо не ум султана, а его болезнь.

Ибн Сина продолжал стоять у порога. Гнев его на султана сменялся досадой на тех, кто дал султану запустить его болезнь. «Поздно теперь… И не хочу».

— Эй, господин лекарь, что молчишь? Потерял дар речи или оглох? Настоящий Ибн Сина знает, как ответить на мои вопросы!

— Простите меня, грешного раба аллаха! — сказал наконец Ибн Сина. — Но поистине я поверил, что я — не Ибн Сина, ведь я не в силах ответить вам, повелитель, — не знаю, где растут божественные плоды и какое лекарство делают из них…

Султан достал из-под подушки трещотку, собрался вызвать стражу. Но Ибн Сина неожиданно властным движением руки привлек еще на миг внимание больного к себе. В больших синих глазах, в нахмуренных густых бровях, во всем гордо-спокойном облике Ибн Сины ощущалась такая сила внушения, что султан невольно подчинился этой силе и застыл с поднятой трещоткой.

— Мы, лекари, никогда и никому, даже врагам своим, особенно если они поражены недугом, не желаем плохого! — Ибн Сина отчеканивал каждое слово. — И я желаю вам, повелитель, избавленья от болезни… от болей… А господина великого исцелителя… — Ибн Сина указал на ерзавшего Шахвани, — …господина Шахвани поздравляю с изменением имени!

Шахвани вскочил с места:

— Повеление султана. — повеление аллаха! Где Абул Хасанак? Пусть уберут отсюда этого обманщика!

— Брат мой, брат мой! — вся в слезах, Хатли-бегим еще продолжала причитать.

Но вот султан протянул руку за кувшином вина — и она бросилась к двери. Через мгновение все услышали за дверями, как она закричала яростно и грубо:

— Отпустить господина Ибн Сину! Отпустить! Тебе говорю, Абул Хасанак, тебе, бабья задница!..

«О презренный мир! О людская глупость! Где же твое всевидящее око, создатель всего сущего? Где справедливость? Творец „Аль-Канона“ и „Аш-Шифа“, великий исцелитель, шах ученых, объявлен самозванцем: хитрец и пройдоха, дурная придумка двух хитрецов и пройдох, объявлен подлинным Ибн Синой! Великий ученый, честнейший из честных, с оскорбительными словами, чуть ли не пинками выгнан из дворца, а дьявол, запятнавший собою имя Ибн Сины, утопает в довольстве и роскоши! Нет, мир обезумел, обезумел, да и только!»

Бируни душил гнев. Нет, не одного Ибн Сину обидели жестоко, но и его самого: не одного Абу Али прогнали, но и его, Абу Райхана!

Он все ходил и ходил, не останавливаясь, по круглому залу наблюдений за звездами, натыкаясь то и дело на приборы и стулья, которые, казалось, беспорядочно нагромождены были в обсерватории. Ходил, возбужденно размахивая руками и восклицая: «О проклятый мир! О глупость людская!»

А Ибн Сина, напротив, держался спокойно. Спокойней, чем обычно. Он пытался успокоить и Бируни, улыбаясь своей полунасмешливой, полупечальной улыбкой:

— Не горюйте, учитель! Ничего особенного не происходит. Вы же лучше всех знаете, что с тех пор, как началась история человечества, мудрецы-ученые — в унижении, а невежды — в почете. Так стоит ли удивляться, учитель?

— Да я и не удивляюсь, Абу Али! Горькую истину, тобой высказанную, я тоже знаю. Знать-то знаю, но душу этим знанием не успокоишь. Сердце плачет, оно страдает из-за попранного достоинства таких людей, как ты, дорогой мой!

— Молитвы мудрых не всегда доходят до небес, не дошла и на этот раз наша с вами молитва. Но худа нет без добра, и, сказать правду, я, покорный ваш слуга, даже благодарен судьбе за разыгранную шутку. Я не Ибн Сина, а значит, не мне и лечить султана — кстати, жить ему осталось очень, очень недолго. Теперь единственное мое желание — как можно скорей, может быть, сегодня, уехать отсюда.

Бируни перестал ходить. Наклонил голову в знак согласия:

— Да, ты должен уехать, дорогой мой, поскорей уехать из этого неблагодарного, бесславного города. Но… как ты уедешь? Нужны лошади, запас еды, люди, которые бы сопровождали тебя в дороге!

Ибн Сина по-детски беспечно рассмеялся:

— Э, что там лошади и сопровождающие… Главное сейчас — выбраться из обсерватории, она ведь окружена сарбазами, уж не знаю чьими — Хатли-бегим, или Абул Хасанака, или главного визиря. Если выберусь, то дальше дорогу найду.

— Нет, дорогу найти будет не так-то легко, как ты думаешь, Абу Али! Ты не представляешь себе, сколь далеко простираются руки султана Махмуда, его сыщики, соглядатаи, наемные убийцы…

— Не беспокойтесь за меня, учитель! В Газне должен быть один дервиш, его зовут Маликул шараб! Помогите мне найти доступ к нему, этого будет достаточно.