Все оторопели. Один Маликул шараб не растерялся. Всей пятерней провел по заросшему волосами лицу, лукаво огрызнулся:
— Увы, повелитель, райские сады предназначены не для таких, как мы, не для нищих и голодных. Они — для благословенных султанов! А раз так, чего ж нам торопиться в мир нетленный? Беднякам уж лучше бродить по грешной земле, а сильным мира сего спешить в благословенный рай. Ну да зачем спорить? Сегодня ведь начало навруза[64]! Пожалуйте к нашему бедному дастархану, сиятельный!
«Начало навруза! Милостивый аллах, а я и забыл про это… Но, значит, тем паче неспроста нынешнее знамение судьбы». Озорное чувство разыгрывалось в душе все сильнее.
— Маликул шараб! А ну-ка, налей чашу своего прославленного вина!
Маликул шараб повернулся к сидящим под чинарой, крикнул: «Эй, Бобо Сетари, налей султану!» И, подмигивая, весело пропел:
Коли в руки взял сетар — пусть звучит струна.
Коли чаша пред тобой — осуши до дна.
Души нищих чисты — вот как это вино.
Очищай султану душу! И ему — вина!
Некто из-под чинары хмельно провозгласил:
— Да благословит аллах Маликула шараба за щедрость!
И тут же один за другим заиграли най, сетары, гиджаки, и звуки их соединились красиво, ласково и весело.
Маликулу шарабу протянули полную чашу, он с достоинством взял ее и тут же, все еще озоруя, приплясывая, понес султану:
Нищий пьян каждый день — от утра до утра,
Все исчезнет, как тень, — эта правда стара.
Веселись не в раю — здесь, на грешной земле.
Веселись сейчас, а завтра… завтра смерти пора!
Унсури неожиданно быстро подбежал к султану, опустился на колени, пачкая одежду о мокрую траву, поцеловал подол султанского халата:
— О повелитель, не слушайте этого нечестивца! В такой светлый день, когда ангелы благословили вас добрым знамением, не слушайте его!
Тут Абул Хасанак встрепенулся:
— Справедливые слова, солнце нашего неба!.. Опасное время, опасные места. Тут, в горах, свил гнездо нечестивый имам Исмаил Гази.
— Какой еще имам?.. Вот, дервиш, и знатные вельможи могут молоть чепуху! — Султан взмахнул рукой и, всецело отдаваясь озорству, так в нем взыгравшему разом, опустошил чашу, принятую из рук Маликула шараба. — Да простит меня аллах!.. Но полгода душа моя была полна мраком. А сегодня вот зажегся свет!.. Абул Хасанак! — воскликнул султан, и в раскосых глазах его вспыхнули еще ярче веселые искорки. — Все вы свободны!
Оставьте мне повозку с лошадью и двух слуг, с меня на сегодня хватит. Хочу побыть с дервишем!
— Не с дервишем, а с Маликулом шарабом! — полуиграя, заметил Кутлуг-каддам. — Вы — повелитель, султан над султанами, ваш покорный слуга — повелитель виноделов и… всех, кто любит вино.
Унсури с надеждой взглянул на султана Махмуда: «Ох, сейчас разгневается повелитель, ох, сейчас поплатится проходимец этот за свое кощунство!» Но — вопреки надеждам поэта — султан Махмуд покорно склонил голову:
— Простите великодушно, повелитель вин и выпивох! Уделите мне, грешному, немного времени для беседы с вами!
Маликул шараб распростер руки:
— Милости прошу, повелитель государства! У Маликула шараба за дастарханом все равны — и шах, и нищий!..
И вот спящий Махмуд видит, как хмельные музыканты подвигаются и уступают ему место и как он, султан, осторожно располагается на краю старой кошмы.
Что за чудесный день! Небо синее, зелень вокруг радует глаза, запах многочисленных трав нежит, кажется, каждую клеточку тела.
По небу плывут белые облака, одно — похожее на белого верблюда, другое — на верблюжонка: под облаками летают парами огромные белые птицы, напоминающие паруса: над облаками, в самой глубине синих небес, парят черные беркуты… Грустная и нежная, под стать вечернему солнцу, игра музыкантов ласкает душу, как вода ласкает жаждущего в пустыне. И чем больше слушаешь, тем дольше хочешь слушать…
О жалость! Почему же до сего дня он ничего не знал о красоте мира, о ласковости жизни в покое, это он-то, сорок лет уже султан! Конечно, его сердце — воина, повелителя, мужчины — радовалось, когда он побеждал обладателей тронов в Индии и Хорасане, Хорезме и Бухаре, когда они после поражений ползали у его ног, но даже тогда не испытывал он такого счастья! Ни от захвата крепостей, ни от пожаров, уничтожавших непокоренные города, ни от гор золота и драгоценностей — своей боевой добычи, ни от картин военных парадов — свидетельств могучей силы и неисчислимости храброго своего войска, — гордыня тогда уносила его на крыльях до седьмого неба, радовал рев боевых слонов, грохот литавр, и самым прекрасным делом на свете была война, самыми красивыми — сабля, щит, победоносное знамя…
Но вот узнает он на склоне лет своих, что есть настоящая, и совсем другая, чем он до того знал, красота, и счастье десятикратно большее, чем он знал. Есть жизнь подлинно человеческая. Хоть и бедная, но беззаботная. Хоть тихая, но благодатная. Оказывается, есть в мире такой прозрачной синевы небо, белые облака, похожие одно на верблюда, другое на крохотного верблюжонка: существуют такие травы, что дыши — не надышишься: и такие высокие, голубые, увенчанные чистой белизной горы, на которые сколько ни смотри — не насмотришься.
Вот напротив сидит дервиш, наперсник его детских и юношеских лет. На голове у дервиша старый колпак-треух, костлявые плечи вот-вот прорвут донельзя заношенный чекмень. Но кто из них двоих счастливей?
Чистая, как родник, мелодия… музыканты будто и сами таяли от своей музыки, играли самозабвенно и слитно, ведомые Бобо Сетари, раскачиваясь в такт, склонив голову и закрыв глаза каждый: горбатенький пожилой мастер ная, так тот прямо струями лил слезы.
Музыка вдруг закончилась. Султан почувствовал, что голоден, приподнялся с кошмы. Но на скатерти — никаких изысканных яств. Кувшин вина стоял посредине, возле лежал нарезанный лук, кислый творог — сюзьма, в чашке ячменные лепешки и блюдо самсы. Но эта самса с мятой показалась султану слаще меда, сюзьма таяла во рту, даже простые ячменные лепешки неодолимо тянули к себе.
Султан попросил Маликула шараба дать музыкантам отдых. О, сегодня душу султана распирали добрые намерения, ему хотелось говорить всем людям только хорошие слова, творить лишь благое и приятное. А еще ему хотелось просить у людей прощения за собственные грехи! И потому неожиданно для самого себя он вспомнил о давней ссоре с Кутлуг-каддамом из-за юной танцовщицы. Кто знает, не будь той злой ссоры, человек, сидящий против него, погрустневший, как султану казалось, тоже от воспоминаний, был бы его, султана, правой рукой, визирем или военачальником.
— Дружище Кутлуг-каддам, — голос султана дрогнул. — Да простит аллах меня за глупости, в молодости свершенные… знаешь, никак не могу забыть, что я нанес тебе тогда обиду!
На морщинистом заросшем лице Маликула шараба отразилось нечто похожее на изумление. Вон как подействовала на его друга-повелителя болезнь: странные в устах султана слова, непонятная тяга к нему, давно уже не придворному даже… ишь, назвал «дервишем», а сидит вот с «дервишем» и пьет вино «дервиша».
— Ладно, повелитель, прошлым делам — прощение. Нет смысла бередить зажившую рану.
— Нет ли, есть ли — мне все равно. Я прошу прощения у тебя, мой друг. Говорят, что один творец безгрешен!
Маликул шараб долгонько молчал после этих покаянных слов. Нет, видно, не зажила старая рана. И простил ли он султана на самом деле в душе своей? Вряд ли, наверное… Султан продолжал говорить. Кутлуг-каддам — молчать. Султан зачем-то стал рассказывать про охоту, удивительную, бескровную и бескровностью своей удачную охоту на газель с детенышем.
