— Бей, бей! — поощряла его Огульнязик, — Пусть люди увидят благочестие ишана на лице его жены! Бей, пока твой посох не сломается! Дурные люди перед этой поганой палкой поклоняются, святой её считают, — пусть она сломается! Тогда ей найдётся более достойное применение — из меньшей части ты месгап[4] для очистки рта сделаешь, а большую привяжешь своему ишаку под хвост! Бей сильнее! Или у тебя даже на это силы не осталось?

Уставший ишан опустил посох, горестно затряс бородой.

— Язык отрежу, змея!.. В огне его сожгу!.. Ах, проклятая!

— За что отрежешь? Разве мой язык призывал людей на газават? Разве на меня ляжет невинная кровь обманутых людей?!

— О аллах, дай. мне сил! — воздел руки ишан Сеидахмед. — Семь раз по семьдесят семь я уже каялся и проклинал час, когда ввёл в свой дом эту женщину!.. Чего ты добиваешься, подлая? Держите их в домах, пока не упокоит их смерть, — сказано в писании! Ты дождёшься, что я тебя в цепи закую и в сумасшедший дом отправлю!

— Да уж лучше там дни свои окончить, чем в твоём доме! — непримиримо сказала Огульнязик. — Среди безумных больше человечности, чем среди святых!

Ишан Сеидахмед, кряхтя, поднялся и, пробормотав: «Считай, что твоё желание ангелы услышали!», зашаркал к двери. Клычли торопливо отступил за угол кельи — ему совсем не улыбалось, чтобы ишан застал его подслушивающим у окна.

Когда ишан Сеидахмед скрылся в своей худжре, Клычли снова заглянул в окно. Огульнязик с заплаканным лицом оправляла на себе платье и морщилась при каждом движении — видно, не так уж слабо бил её ишан. Глаза их встретились. Огульнязик вздрогнула от неожиданности и поспешила поднять на рот яшмак. Потом брови её изумлённо поползли вверх, в заплаканных глазах сверкнула радость.

— Это ты… Клычли? — в голосе её неуверенность боролась с надеждой.

— Я, — сказал Клычли. — Как твоё здоровье, как живёшь?

— Слава богу, не жалуюсь… — она отвернулась, чтобы вытереть глаза.

— Было бы здоровье — остальное приложится, — сказал Клычли.

— Кто знает… — вздохнула Огульнязик. — Бывает и у здорового жизнь горше полыни.

— Понимаю, Огульнязик. Потерпи, скоро всё изменится.

— Верблюд терпел, терпел да и помер.

— Тот верблюд от старости помер, а ты ещё молода, у тебя вся жизнь впереди.

— Такую жизнь, Клычли, собаке кинь — есть не станет.

— Будет и благополучие.

— Было, да прохожий украл.

— Ещё будет! — настаивал Клычли.

— От молитв ишана, что ли? — слабо улыбнулась Огульнязик. — Так от них только блохи заводятся… Ты скажи, и смерть его, старого хоря, не берёт, никакая чума к нему не прицепится!

— Что это ты так немилостива к нему?

— А он ко мне милостив? Рукой от его «милостей» двинуть больно!.. Чего так долго в наших местах не появлялся? Ушёл — и как в воду канул.

— Легко ли мне было возвращаться сюда, Огульнязик? Я вообще чуть не рехнулся, когда тебя обручили с ишаном.

— Да, попала я в сети, как глупая перепёлка.

— Ничего, Огульнязик, скоро освободишься ты от этих сетей!

— Я тоже думаю, что скоро — ишан мой в сумасшедший дом грозятся отправить..

— Не отправит! Кто ему позволит отправить тебя к сумасшедшим!

— Ты ещё придёшь сюда? — спросила Огульнязик, делая ударение на слове «ещё».

— Не знаю, — сказал Клычли. — Говорят, конь тысячу раз ступает на то место, куда не желает ступать.

— Ты мне лучше прямо скажи, а не притчами. Мужчина должен выражать свою мысль коротко и понятно, — так говорит мой ишан. Это только женщины, говорит он, на сто слов одно нужное приходится.

— Война началась, — сказал Клычли. — Сейчас никто не знает, будет ли он дважды ночевать под одной крышей.

— Ты тоже пойдёшь на войну?

— Весь честный люд идёт — почему я в стороне должен оставаться? Люди свободу свою идут защищать, все идут!

— Значит я не люди, — вздохнула Огульнязик, — я не иду.

— Пойдёшь и ты! — горячо воскликнул Клычли.

Один из нахлебников ишана остановился поодаль и стал упорно смотреть на Клычли. Он вызывающе отставил ногу и засунул руки за опояску, всем своим видом показывая, что не намерен уходить.

— Глаза выскочат от усердия! — с досадой сказала Огульнязик. — Уставился, как баран на ежа!

Клычли оглянулся и почувствовал смущение — правила приличия соблюдать всё же следовало. Он кивнул. Огульнязик и заторопился к худжре ишана.

Несмотря на недавнее раздражение, ишан Сеидахмед принял своего бывшего ученика довольно любезно — протянул для пожатия руку, справился о здоровье, пригласил садиться.

— Мы в своё время возлагали на вас большие надежды, — сказал ишан Сеидахмед, — но вы, к сожалению, не оправдали их. У нас было намерение сделать вас учёным человеком и назначить имамом нашей мечети. А вы стали богохульником, нарушили обычаи, изменили вере. Последнее время вообще много стало заблудших и отрёкшихся… Черкез тоже сошёл с пути истины… А вы, я слышал, уйдя из нашей медресе, керосин возили — правда это или выдумали люди?

— Правда, ишан-ага, — сказал Клычли.

— Не дай бог! — благочестиво поднял глаза ишан и покачал головой. — Уж если такие способные ученики нашей школы, как вы, стали служить капырам, значит воистину близок киамат, воистину наступает конец света… И Черкез вот нас покинул. В городе живёт, говорят. Плохие времена настали.

— Разве грех своим трудом зарабатывать себе кусок хлеба?

— Зарабатывать не грех — неверным служить грех! — поучительно сказал ишан Сеидахмед.

— А служить таким людям, как Ораз-сердар, не грех?

— Ораз-сердара нельзя сравнивать с капырами. Назвать правоверного капыром всё равно что самому от веры отречься,

— С этим я не спорю, ишан-ага, но мне другое непонятно.

— Что же вам непонятно? Выскажитесь — и мы с помощью аллаха постараемся рассеять ваши сомнения.

— Я буду вам благодарен за это, ишан-ага… Так вот, когда через несколько лет после захвата русскими Акала пала крепость Геок-Тёпе, русский царь призвал к себе в Петербург всех ханов и сердаров, которые сражались против его войск в Геок-Тёпе.

— Нам это известно, — сказал ишан Сеидахмед вежливо, но давая понять, что дорожит своим временем.

— Все ханы и сердары, — продолжал Клычли, не обращая внимания на намёк, — повезли царю подарки, и только Дыкма-сердар приехал с пустыми руками. Когда все подносили свои подарки царю, Дыкма-сердар вывел за руку своего малолетнего сына и сказал: «Вот мой подарок ак-паше!»

— О аллах! — воскликнул ишан Сеидахмед, в благочестивом ужасе закатывая глаза. — Воистину терпение твоё — как море и снисходительность твоя велика! Своими руками отдать сына капыру?.

— Да, ишан-ага, своими руками, — подтвердил Клычли. — И человек этот был отцом Ораз-сердара, а мальчика, отданного царю, звали Оразом.

— На отце, на отце грех лежит, не на сыне! — быстро сказал ишан Сеидахмед. — Ораз-сердар здесь не при чём. Сказано пророком: «Не погуби нас за то, что делали глупцы среди нас». Дыкма-сердар виноват перед аллахом, и аллах воздаст ему положенное, ибо сказано: «Каждому из вас — по деяниям вашим». И ещё сказано: «Будет им воздано за го, что они делают»!

— Согласен, — сказал Клычли. — Ораз-сердар был тогда ребёнком и многого не понимал. Но потом он стал взрослым, не так ли? Он жил, среди русских, ел и пил нечистое, сотни раз нарушал законы пророка. Может ли такой человек держать в своих руках знамя веры?

— Может, если он в душе мусульманин, ибо сказано: «Аллах стоит между человеком и его сердцем».

А что является свидетельством благочестия Ораз-сердара?

— Он через каждое слово повторяет: «Да будет на то воля аллаха», «Если аллах осенит нас» — это мусульманские слова.

Клычли пожал плечами.

— Но такие же слова говорят и русские, только на своём языке, а мы говорим — на арабском!

— Вы не пытайтесь сравнивать русский язык с арабским! — строго сказал ишан Сеидахмед. — На арабском пророк наш Мухаммед говорил, да будет над нами милость и молитва его!