— Ты с кем разговариваешь?
Люба вздрогнула, оглянулась. Возле палатки стояла Валентина Шелк и смеялась. Глаза — что колодцы, ресницы — крылья. Надо же родиться такой цыганистой! Счастье людям!
— Я видела, как ты с Луговым прощалась. Холодновато что-то... — проговорила Шелк. — Ты уж оставь его в покое. У него невеста недалеко.
Люба вспыхнула.
— Зачем вы говорите так?
— Не будем оправдываться. И я бы не прочь с Луговым покрутить. Сказала бы ему: в степь, и он бы понес... А вообще ты надежды не теряй. Он здорово за тебя на совещании стоял. Я уж, грешным делом, подумала, не влюбился ли? Вот хочу предупредить: много на себя берет. Ведь он диплом защитил по аэрофотосъемке, а за триангуляцию берется. Завалит он ряд и тебя втянет. На молочишко не заработаете. А ведь все из-за того, чтобы быть поближе к Меденцевой.
— Да откуда вы знаете? — возмутилась Люба.
— Тут и знать нечего. Посмотри на карту. Самый ближний участок к совхозу — Джаман-Кум. Так что оставайся лучше на базе. Вернее дело. Тут тебе холодильник, радиола, и заработать можно больше, чем в степи. Сиди себе и крути арифмометр до потери сознания. И не скучно будет. Жена не едет к Кузину, ты знаешь?
Люба слушала Шелк с возрастающей неприязнью. Все в этой цыганке ей становилось противным. Она уже не могла смириться с тем, что на ней была слишком облегающая грудь майка, узкая и короткая юбка, и на ногах такие босоножки, что хоть пересчитывай пальцы.
— Знаете, уходите, — прошептала Люба. — Я не желаю этого слушать... Уходите!
Шелк передернула плечами.
— Вот чудачка. Я же от души! Разве не понимаешь! Хотела ввести тебя в обстановку.
Шелк повернулась и, не торопясь, спокойненько пошла к палатке Виднова, а уже через минуту они вышли вместе с полотенцами на плечах и направились к озеру. «Купаться», — догадалась Люба, вспомнив, что вчера завхоз делал им выговор за расход пресной воды: придя с озера, они обдавались из бочек, чтобы смыть соль. Вот к теперь пошли. Рука Виднова на плече Шелк. Вчера перед вечером они танцевали твист под радиолу. Смотреть было тошно, а им хоть бы что.
Теперь было не до сна. Люба лежала на койке с открытыми глазами, взволнованная и готовая разрыдаться. Слова Шелк будили сомнения. Вот, оказывается, из-за чего Луговой отвоевал себе Джаман-Кум. Быть поближе к Меденцевой! А она, Люба, причем здесь? Какое ей дела до этого? Она едет на Джаман-Кум работать.
В дверь палатки была видна Жаксы-Тау. На ее вершине белела крохотная пирамидка. Крохотная? Это только кажется. Настоящая пирамида. Люба вдруг представила себе, что это она построила такую громадину, далеко, со всех дорог, видную людям. Теперь она смотрела на Жаксы-Тау ревнивыми глазами, как творец.
«А не подняться ли мне туда? — подумала Люба. — Поднимусь и рассмотрю все. Может быть, не так уж и сложно... Одно дело — когда читаешь, другое — когда посмотришь сама».
Она прикинула глазом расстояние до горы и, как все, впервые оказавшиеся в степи, ошиблась. Здесь расстояния скрадывались, особенно в утреннее и вечернее время, когда все вокруг виделось четким и казалось от этого ближе, чем на самом деле. Люба ошиблась, чуть ли не вдвое, преуменьшив расстояние до Жаксы-Тау.
«Пойду! — решила она бесповоротно. — К завтраку вернусь...»
И вот она на пути к Жаксы-Тау. Воздух свеж, дышится легко. Люба бежит, как на тренировке, вначале следя за дыханием, ритмично работая локтями. Но постепенно забывается, и мысли уводят ее далеко-далеко.
Она уже представляет себя начальником строительного отряда. У нее в подчинении двенадцать человек, караван верблюдов. Она ездит на иноходце, как Луговой. У лошади подстрижена грива... Люба расхохоталась. Надо же так размечтаться! Эх, и глупая же ты, Любка! Наравне со всеми будешь работать, вот что! Рыть ямы, тесать бревна, заливать цементом монолиты. И нечего фантазировать! Для «большой воды» будешь трудиться. Как все.
Мысли о воде будто встряхнули ее. Она вдруг почувствовала, что у нее пересохло в горле. Убавила шаг, оглянулась. Палатки экспедиции, поселок остались далеко-далеко, но гора Жаксы-Тау, к которой она шла, не приблизилась. «Что за наваждение? — подумала Люба. — Не вернуться ли?»
В висках начинало стучать, подламывались колени. Хотелось хоть на минуту укрыться в тени, хотя бы спрятать от солнца голову, но вся степь вокруг обнажена и открыта немилосердному зною.
Скоро Люба потеряла ориентировку во времени. Часов у нее не было. «Нужно купить. При первой же получке», — решила она, но тут же вспомнила, что только вчера наметила первый заработок целиком отослать матери: пусть порадуется. Теперь ее зарплата будет в семье основной. Работа впервые в жизни пришла к ней. Только надо окончательно выбрать, кем быть: вычислителем или строителем. Остаться в поселке или ехать на Джаман-Кум. «Тут тебе холодильник, радиола... — вспомнились слова Шелк. — И заработаешь больше...» Шелк была рядом, нашептывала, обдавала горячим дыханием, дразнила стаканом холодной воды. Люба старалась не думать о воде, забыть, но вдруг перед ней открылось озеро, и на берегу его, отражаясь в воде, вытянулись тополя, а за ними смутно выглядывали белые, как снег, колонны высокого дома. Откуда это все? Ведь несколько минут тому назад перед ней ничего не было, только степь! Да ведь это мираж!.. Люба закрывает глаза, опускается на колени, чтоб отдохнуть. Чувствует, что должна закрыть от солнца чем-либо голову. Она машинально стягивает майку, шаровары, накручивает на голову чалму. Через две-три минуты становится легче, меньше стучит в висках. Она поднимается и идет дальше, пошатываясь и спотыкаясь. Оголенные руки и ноги начинают краснеть, кожу пощипывает. «Вернись! К чему столько мук? — вновь слышится голос Шелк. — Все равно останешься в конторе. Все люди выбирают пути полегче». — «Нет, не все, — протестует Люба. — Не все! Вот Луговой...» — «А что Луговой? Из-за Меденцевой, чтоб быть ближе к ней». — «Вовсе нет! — это же слова Шелк, разве не слышишь?»
Так, споря с воображаемой Шелк, она добрела до подножия горы, размотала чалму и, надев на себя одежду, начала подъем на вершину. Рыхлая, разогретая до тошноты земля ползла под ногами. На осыпях она утопала в песке. На кручах срывалась, ползла на четвереньках, подтягивалась. Все выше и выше, с каждым шагом, с каждым рывком вперед.
На склоне, в расщелине, ей попался куст с желтыми цветами. Люба припала к кусту и начала срывать цветы и высасывать из них теплые сладкие капли. Раздвигая ветви, она увидела гнездо и в нем два крохотных, в крапинку, яичка. Люба протянула к ним руку, чтобы взять и выпить, но в ту же минуту над ней с отчаянным писком закружила серая птичка. Она бросалась на Любу, выпустив тонюсенькие коготки и вытянув шею.
— Ах, какая ты!.. — удивилась Люба и отступила.
У нее будто прибавилось сил. Теперь уже без отдыха она достигла вершины. Приблизившись к пирамиде, Люба взглянула на нее с восхищением. И оставалась недвижимой. Только когда закружилась голова, Люба отвела взгляд и увидела, как высоко она поднялась над степью. Где-то внизу, так далеко от нее, лежало, как тарелка, озеро, рядом с ним чернел поселок. А за поселком что-то желтело, и Люба не сразу догадалась, что там начинались пески.
На вершине подувал ветерок. Любе казалось, что все ее тело пронизывают свежие струи его, просвечивает солнце, наполняют степные запахи. Она — как стебелек молодой полыни...
Отдохнув и придя в себя, Люба осмотрела пирамиду. Старалась запомнить все ее узлы, связи.
Геодезисты часто оставляют записки под пирамидой — у центра. Люба нашла выступающую из земли трубу с крестиком, стала разрывать возле нее песок. Скоро она почувствовала под пальцами овальную поверхность жестяной банки. Отрыла ее, отвернула крышку. В банке лежала свернутая в трубку бумажка. Люба вытряхнула ее, развернула. На листке было написано два слова: «Жаксы-Тау». Записка разочаровала ее. Она ждала других слов, которые могли бы сказать ей о людях, построивших эту красивую пирамиду. И притом сказать так, чтобы Люба представила себе этих людей, как живых.
