«Незваный гость» находился в экспедиции.

Холода нагрянули сразу после дождей и заковали землю. Меденцеву они уже не страшили: она завершила работы и ждала Кузина или Санкевича для полевой проверки. Но ни тот, ни другой к ней не приехал. Кузин прислал телеграмму. Он предлагал немедленно выехать в Жаксы-Тау со всеми материалами и оборудованием. У Меденцевой засосало под сердцем: пришло время решать свою судьбу, а она все колебалась. В ней жили два существа, всегда противоположных и непримиримых. Одно из них Меденцева не любила, хотя оно начинало подавлять другое. Она знала, что ее «да» Дубкову явилось бы победой как раз ненавистного ей существа, потому что она все еще любила Лугового, и это чувство к нему, непогрешимое и чистое, оберегалось другим существом — ее душой и совестью. И вот теперь телеграмма от Кузина столкнула эти два существа в решительном поединке.

Конечно, все может произойти безболезненно, только скажи она о телеграмме Дубкову. Он сейчас же созвонится с Кузиным, скажет... Да, скажет, что его жена не может ехать, и тогда страшное ей «да» прозвучит само собою.

Меденцева спрятала телеграмму в журнал, стала смотреть в окно. Как незаметно подкралась осень! Давно ли Меденцева сидела на своих узлах у конторы совхоза, давно ли писала на коленях письмо Луговому под немилосердным солнцем, а сейчас вот пасмурно и сыро. Дует ветер, и люди идут против ветра головою вперед, словно хотят бодаться. А в степи, на открытых просторах, еще ветренее, еще холоднее. Скоро и к универсалу не притронешься: так и будет прихватывать пальцы. Особенно по утрам, когда ударят морозы.

Быстро, по-осеннему быстро стемнело. Меденцева включила свет и взялась за журналы. Но ей не работалось. Думала о вызове в Жаксы-Тау, о том, что сказать Дубкову.

Он пришел поздно, усталый, но возбужденный. Взглянув на него, тщательно выбритого, одетого в лучший костюм, Меденцева догадалась, что он прямо от нее поедет на станцию. А поезд проходил на рассвете. Дубков пробудет дней пять на областных совещаниях, за это время она что-то придумает. Вот и можно не говорить о телеграмме. Так легче.

Меденцева сделала удивленные глаза, будто была поражена франтоватым видом Дубкова.

— Еду, Ниночка. Еду. День — сессия, день — пленум, день — на встречи, на дорогу... Словом, с неделю не увижу тебя, — проговорил он, садясь на стул напротив ее.

— И не поторопился прийти, — с укором сказала она, хотя знала, что он был на партийном собрании.

— Итоги подводили, милая. Итоги! И переругались страшно.

Меденцева поморщилась.

— Без этого нельзя было обойтись.

Зная осведомленность Меденцевой в совхозных делах, Дубков со свойственной ему запальчивостью принялся рассказывать о своей ссоре с главным агрономом и зоотехником. Вся наука совхоза восстала против него. Каково!

Меденцева любила слушать Дубкова, когда он говорил о своих делах. Он заражал ее своим энтузиазмом, и она, сама не замечая этого, всегда была на его стороне. А на собрании вот многие коммунисты не поддержали своего директора. Ему так и сказали, что ты, мол, дорогой товарищ, хватил лишку и строишь планы, оторвавшись от трезвых экономических расчетов.

— И, понимаешь, Ниночка, с карандашом в руке доказали мне, что я зарвался.

— Ты признал поражение? — спросила Меденцева, удивляясь.

— В том то и дело, что нет.

— Но раз ты не прав.

— Какой же я буду директор, если при первой атаке подниму руки... Пусть позлятся, пусть тщательнее подсчитают, прикинут резервы. Глядишь, и примем компромиссное решение. Вот так, моя милая. А пока мне влетело. Хороши, черти!

Меденцева улыбнулась. Она не знала, как подумать о том, что услышала: хорошо это или плохо. Но она привыкла верить всему, что делал Дубков, как хорошему и необходимому, потому что совхоз числился в передовых.

— Ну, оставим эту тему. От Кузина нет известий?

Меденцева сделала легкий отрицательный жест рукой.

— И не надо. Твоему Кузину, кажется, скоро хвоста наломают. Что там назревает в экспедиции! Мамбетов все носится по отрядам, берет объяснения.

— Чаю хочешь? — спросила Меденцева, чтоб отвести неприятный разговор.

— Попозже, — сказал он и схватил Меденцеву за руку, чтобы она не ушла. — Ведь я не видел тебя два дня!

— И уезжаешь.

— Да, да! Не хотел тебе говорить, но... у меня от тебя нет секретов. На этом пленуме, возможно, решится вопрос о переводе меня на новую работу.

— Как же ты оставишь совхоз? — спросила Меденцева, хотя ей хотелось узнать вовсе не это.

— Ты лучше спроси: куда? — сказал за нее Дубков. — В облисполком! Понимаешь?

— Это лучше или...

Дубков ее перебил:

— А как ты думаешь?.. Меня рекомендуют председателем.

— Право, я не знаю. Я привыкла видеть тебя в совхозе.

— Ты не довольна?

— Ты разговариваешь со мной так, как будто я... твоя жена.

— Разве это плохо? Я ведь люблю тебя. Ты знаешь.

— Да, ты говоришь об этом часто.

— Тебе не нравится?

— Ты никогда не спросишь...

— Я не хочу спрашивать, — перебил ее Дубков. — Потому что знаю, что ты еще думаешь о Луговом. Ну что же, это пройдет. Не так давно мне казалось, что, похоронив жену, никогда и ни за что не полюблю, что всю заботу перенесу на Светлану. А жизнь корректирует чувства, клятвы... Потому что мы, Ниночка, люди. Я... не могу без тебя. Понимаешь, не могу!..

Перед рассветом в окно постучали. Первой проснулась Меденцева, толкнула в плечо Дубкова:

— Дима!

Он торопливо оделся. Умылся на кухне, наверное разбудив тетю Пашу. Меденцева поморщилась, как от боли. Да, конечно. Они говорят там. Когда Дубков вошел, Меденцева спросила, чтобы не молчать:

— Как же без завтрака?

Привычным жестом он вскинул руку, взглянул на часы.

— Перехвачу в машине. Ты не вставай.

Она следила за каждым его движением, оценивала про себя каждый его жест, будто он уже был ее мужем. И вдруг представила на его месте Лугового. Представила и зажмурилась: воспоминание о нем закружило голову...

Опять в окно постучали, и брызнули светом фары автомашины.

— Пора, — со вздохом проговорил Дубков и подошел к кровати.

Наклонившись над Меденцевой, спросил:

— Не удерешь без меня?

— Удеру, — вдруг вырвалось у нее.

— Я тебе удеру...

Дубков схватил ее голову, стал целовать...

Когда он уехал, Меденцева долго лежала, глядя остановившимся взглядом на потолок. Не заметила, как рассвело. Нужно было вставать. Она поднялась неохотно и посмотрела на себя в зеркало. И вдруг сказала, сказала громко, будто боясь, что та, в зеркале, не услышит ее:

— И все-таки ты дрянь!

И сама у себя спросила: «Почему?» — «Да потому, что любишь Лугового, а живешь с Дубковым... Станешь его женой, а Лугового не выбросишь из сердца... Будешь лгать... Из-за того, чтобы не скитаться по степи, не изнывать от жары, не мерзнуть в палатке... Чтобы всегда был свой уютный и теплый угол».

Так мысленно она хлестала себя, разглядывая свое бледное лицо и будто не узнавая его. И вдруг ей до боли стало жалко молодую, красивую женщину с усталыми глазами, которая глядела на нее из зеркала, отчужденно и осуждающе.

Меденцева отвернулась, начала одеваться.

После завтрака она собрала вещи и уехала в Жаксы-Тау...

В конторе экспедиции ничто не изменилось, если не считать, что камеральные работы стала вести Валентина Шелк. Меденцева едва узнала ее, от былой хохотушки не осталось и следа. Над арифмометром сидела худая, удрученная женщина.

Не выдавая своего удивления, Меденцева сдержанно поздоровалась, осведомилась, где Кузин.

— Он теперь не живет здесь. На квартиру переселился. К нему ведь жена приехала, — ответила Шелк, глядя пустыми глазами перед собой.

— Навестить?

— Нет, работать. Будет ставить ночные наблюдения. Вот и набирает отряд. Все, кто закончил свою работу, пойдут к ней светить фарами...