— Агент германской разведки! — воскликнул я. — «Белый голубь»! Вот так пресвитер!..

Перед моими глазами стояло заснеженное село. Я видел Елену Павловну то в ее комнате перед радиостанцией, то на улице, идущей вслед за салазками с бочкой, то в минуту прощания с Лесным. Представлял себе отважную разведчицу Яблочкину, мальчика-партизана Митю... Я никогда не думал, что далекое и чужое горе так больно может отозваться в сердце...

В райкоме мы просидели часа два (о нашей беседе я расскажу ниже). Вернувшись же в милицию, я сразу засел за показания партизанской разведчицы Яблочкиной. Леонов не мешал мне: он углубился в материалы дела.

...Шульц доверял мне вполне, — писала женщина. — Он всерьез принял меня за немку фрау Думлер, хотел сразу завербовать агентом немецкой разведки, но я, следуя указаниям штаба партизанского движения, уклонялась и водила Шульца за нос. «Зачем это, Шульц? — спрашивала я, прикидываясь простячкой. — Ведь я и так вам печатаю документы».

Я ненавидела этого немца, наиболее опасного из всех, кого знала. Он всегда был начинен самыми коварными планами проникновения в партизанские тылы, только не имел возможности осуществлять их. Но он уже напал на след связи партизан через учительницу Котину, правда, напал совершенно случайно, с помощью проповедника кабанихинских пятидесятников и сектантки — сторожихи школы бабки Авдотьи. Под угрозой провала оказался наш лучший связной — ученик Митя (теперь он Дмитрий Николаевич Кияшко — председатель колхоза) и, может быть, многие другие, кого я просто не знала.

В то время начало уже доставаться Шульцу от шефа. В лесах, за Десною, образовался партизанский край. Село за селом освобождалось от немцев. Уже были целые районы, изгнавшие фашистов. Там восстанавливалась Советская власть, колхозы. Шульц был в отчаянии: он не мог дать шефу никаких точных сведений ни о дислокации партизанских отрядов, ни об их намерениях.

Однажды он влетел в комнату, в которой я работала, точно на крыльях. «Фрау Думлер, вас ист дас «дреух»? — спросил он, размахивая перед своим тонким носом клочком бумаги. С подобными вопросами он приходил ко мне часто, произношение у него было ужасное. «Такого слова в русском языке нет», — ответила я ему.

Шульц поднес бумажку к близоруким глазам и воскликнул:

— Дреух, дреух! Вас ист дас?

Я пожала плечами, не проявляя интереса к бумажке, которую он вертел перед носом и явно не желал показать мне. Но вот он положил ее на клавиши машинки. «Читайте, фрау Думлер!» Я взглянула на бумагу и сразу узнала почерк «Белого голубя». Это было его последнее донесение. Проповедник сообщал, что он видел в комнате учительницы Котиной заячий треух, но видел не сейчас, а в тот день, когда его арестовал у Котиной Карл Дортман. Я прочла донесение одним взглядом, каждая строчка его врезалась в память навечно.

— Не дреух, а треух, Шульц! — сказала я, снимая донесение с машинки. — Возьмите.

— Вас ист дас?

— Головной убор, Шульц.

Шульц наморщил свой лоб с белой, очень подвижной кожей.

— Головной убор?

— Ну да, женщины любят меха.

— Женщины? — разочарованно переспросил Шульц. Он подумал, лицо его заострилось.

— А мужчины?

— И мужчины! — ответила я сквозь зубы. — Не мешайте, Шульц!

Отвести внимание Шульца от заячьего треуха мне явно не удалось. Не было сомнения в том, что у Котиной кто-то был из леса. Об этом думал и Шульц.

Бумаг для перепечатывания было много, в тот день я задержалась, но не столько из-за них, сколько из-за надежды выведать что-либо о новых замыслах Шульца. Часов в восемь меня вызвали к нему.

Войдя в кабинет, я увидела Хмару. Он стоял перед столом и виновато мял в руках шапку. Шульц был взбешен. «Спросите у этого олуха, куда мог спрятаться тот человек, шапку которого он видел у Котиной. Меня он совсем перестал понимать», — сказал мне Шульц, двигая кожей лица.

Я перевела вопрос, перевела и сбивчивый ответ Хмары: да, он видел заячий треух, очень большой, такой, какие шьют в лесу партизаны. Тот человек, который приходил к Котиной, мог спрятаться где угодно, так как обыска Карл Дортман не производил. Его солдаты вытащили из-за парты Хмару, только и всего.

Шульц приподнялся с места. «Почему же эта паршивая свинья не доложила моему помощнику сразу? Почему он молчал об этом столько времени?» Хмара в свое оправдание пролепетал что-то невнятное. Он чувствовал теперь, что совершил промах, и обещал сделать все, чтобы поправить дело. «Гут!» — резюмировал Шульц и отпустил меня. Уходя, я взглянула на лист бумаги, лежащий перед Шульцем, и прочла написанный на нем крупными буквами заголовок: «Комбинация «Треух». Ниже шел обычный рукописный текст, неразличимый на расстоянии.

Над Котиной нависала беда, а я была бессильна что-либо предпринять. Я знала, что положенная в тайник моя информация будет передана в лес только к рассвету. Но что могут сделать там, в штабе?

А между тем (как я узнала впоследствии) комбинация «Треух» проводилась в жизнь Шульцем настойчиво. Котина была вызвана на биржу, в ее отсутствие Хмара обыскал квартиру. Он обнаружил тайник, в нем — втоптанную в земляной пол листовку, такую, какие появлялись в городе. Хмара доставил листовку Шульцу, и судьба Котиной была решена: она была арестована.

Ее должны были допрашивать, а раз допрашивать, то, значит, мучить и бить. Хватит ли у нее сил выстоять? Что будет с ней?

Несколько дней прошло в напряженном ожидании. В полиции уже только и говорили об аресте и допросах Котиной, ждали какого-то большого события, которое неминуемо должно было последовать если не сегодня, то завтра.

Как-то вечером я услышала, что по коридору мимо моей комнаты пробежали люди. Я выглянула и увидела у окна, выходящего на площадь, столпившихся служащих полиции. Они были возбуждены. «Что случилось?» — спросила я у них и протиснулась к окну. «Котину повесили», — сказал кто-то мне. И в тот же миг я увидела на площади толпу людей, цепочку немецких солдат с автоматами и повешенную на столбе Котину. На груди у нее висела доска с надписью: «Партизан».

...Вот что я знаю о гибели учительницы Котиной и причастности к этому проповедника пятидесятников Хмары. О дальнейшей судьбе Хмары мне не известно.

После освобождения нашего района от немцев мне пришлось участвовать в разборе архива тюрьмы. Я нашла там и протокол допроса Котиной. Она не выдала партизан, на второй день пыток сказала, что она коммунистка. Котина же была беспартийная. Даже в комсомоле не состояла...

При выезде в Белогорск мне давали наказ, чтобы я информировал райком о результатах расследования. Признаюсь, я делал это плохо. А вот Леонов в первый же день приезда в Белогорск познакомился с секретарем и вытащил меня к нему. Леонов советовал мне, как лучше построить информацию о деле, но я едва улавливал его мысли, все еще находясь под впечатлением показаний Яблочкиной.

В райкоме я оказался на переднем плане. Слушало меня четверо: секретарь Еремин, заведующий отделом пропаганды и агитации Чалышев, председатель райисполкома Филимонов и Леонов.

Я рассказал подробно. При всех обстоятельствах статья 227-я была налицо да плюс еще ответственность за преступления, совершенные в период войны. Я высказал также соображения, как использовать материалы дела и будущего процесса для атеистической пропаганды в районе.

— Да, в этом деле все мы выглядим неважно, — проговорил Еремин, когда я закончил. — Шомрина мы предупреждали, однако на разговорах с ним и покончили. А он на нашей лошадке разъезжал по своим сектантам. Работенку себе подобрал куда лучше. Проглядели. Волю мракобесу дали большую — это надо признать. Однако своих промашек бояться не следует. Нужно поправлять дело.