Меденцева знала, что это значит: в погоду и непогодь нужно забираться на самый верх пирамиды и устанавливать там фару, а затем, по сигналу, снимать — обычно к рассвету. Меденцеву передернуло.

— Вы зря торопились, — заключила Шелк, словно прочитав ее мысли. — Надо было позвонить. Ну, ничего, поживете здесь. Меня тоже агитируют ехать с Кузиной, но я не могу: голова еще кружится.

Меденцева вспомнила свой приезд в отряд Лугового летом, болезнь Шелк после укуса змеи. И то, что ее, больную, Луговой увез на руках в Песчаный.

— А у Лугового как дела... Не закончил?

Шелк, не глядя на Меденцеву, иронически улыбнулась. И от этой улыбки Меденцевой стало нехорошо.

— Ему еще много.

— А Виднову?

Теперь вспыхнула Шелк, почувствовав ответный укол.

— Не везет. Переделывал нивелировку — обнаружился просчет. Метр.

— Боже мой! — воскликнула Меденцева.

— Ну, его обвинили во всех грехах... И тут Кузин икру мечет. Будто кто-то список с координатами потерял. Мамбетов его вызывал. А кому нужны эти координаты? Зачем? Ракеты наводить на совхозные отары что ли? Глупо. Делать нечего этому Мамбетову.

Меденцева нахмурилась. Болтовня Шелк начинала ее возмущать.

— Ладно, что нам до этого, — прервала она девушку. — Скажите, где мне устроиться?

— Пойдемте, покажу. Я уже нашла вам жилье. Недалеко отсюда. Я ведь теперь и за квартирмейстера...

Время не доносило до Лугового тревог, которыми жила экспедиция. Он будто не замечал и того, что лето ушло, что зима уже дышала в лицо. И только приезд Малининой несколько встряхнул Лугового, отвлекая от гнетущей мысли о Меденцевой.

...Люба протянула руки к костру, ладонями вперед, будто защищалась от пламени, а оно бросалось на нее и шипело.

— Какой холод! Не перейти ли нам в палатку? — спросил Луговой, видя, как ветер задувает костер, как треплет волосы Любы.

— Посидим так... Я люблю огонь, — сказала Люба и продолжала рассказывать, как она строила, рекогносцировала, наблюдала, как было страшно начинать работу самостоятельно, без него, Лугового. Она подробно говорила о людях отряда, о Самите, без которого на первых порах не справилась бы с новым отрядом.

Луговой слушал, прищуриваясь на пламя костра, кусал жесткий, как проволока, стебелек ковыля. Все, что говорила Люба, казалось ему неинтересным и малозначительным. Дела как дела, такие как у всех. Одно и то же. Но ему было неудобно и стыдно перед ней за то, что он ни разу не навестил ее. И в последние дни, когда видел ее отряд в бинокль, тоже не поехал, хотя такое желание появлялось. И вот Люба приехала сама. Возмужавшая, непохожая на ту порывистую девчонку, к которой он привык летом. Луговой удивился этой перемене.

— Я не могла уехать с участка, не повидавшись с вами. Вы так много сделали для меня... Ведь я — ваша ученица!

А он мог уехать, и уехал бы. Каких-нибудь дней десять-двенадцать нужно, чтобы сделать последний отсчет.

Думать хорошо о Любе не хотелось. Все они такие, как Меденцева. И эта уже не станет затягивать полотенцем грудь, чтобы не выделялась из-под мужской рубашки, не станет больше обрезать косы. Повзрослела, не глядит в глаза, как прежде. Прошло всего четыре месяца! Время что-то унесло, что-то прибавило.

Того, что унесло, было Луговому жаль, а то, что прибавило, вызывало неприязнь.

Налетел ветер, набросился на костер, на Любашу.

— Надень полушубок, Люба. Холодно! — Луговой встал, подал ей полушубок. А она думала, что он сам накроет ей плечи.

— Да, холодно...

— Такой ветер!.. — проговорил Луговой, отступая. — И, знаешь, будто становится злее... Да пей же ты чай! Бери шпроты. Я открою еще...

Он подлил ей кипятку в кружку, ближе поставил консервы. Люба поглядывала на Лугового с тоской и болью. Она надеялась встретить его другим, освободившимся от мучений, принесенных ему Меденцевой. Она разделяла их летом, но теперь, когда все знали, что Меденцева живет с Дубковым, осуждала Лугового. Да, он по-прежнему жил своей шальной любовью к Нине. Ну, а где же его мужская гордость?

Подумав так, Люба вдруг поняла, что, пожалуй, и сама чем-то похожа на Лугового. Чего там скрывать, ведь у нее не было дня, чтоб она не вспомнила о Луговом. И вот приехала к нему сама. А зачем?..

Шумел над барханами ветер, свистел в кустах краснотала. Холодное, черное небо грудью навалилось на степь.

— Как все-таки хорошо, что ты приехала, — проговорил Луговой. — Рассказала мне новости...

Люба посмотрела на него с удивлением.

— Вы же не слушаете меня, Борис Викторович!..

— Любаша, милая, слушаю. Ты сейчас рассказывала, что приехала Кузина, что она ведет ночные наблюдения, что виден уже конец завершения всех работ. И что уже по всей трассе канала идут земляные работы. Вот видишь...

— Правда, — произнесла с удовлетворением Люба. — А мне показалось...

— Часто так бывает, что людям только покажется, а они...

Недоговорил. Снова глядит на костер, бородатый, страшный великан. Что ее тянет к нему? Тянет с первого дня, как увидала. Она же знала, что у него есть невеста, что он любит ее. Да, знала и понимала его. И переживала вместе с ним ее измену. Ревновала и мучилась. Мучилась втайне. А он ничего не видел, не замечал — не хотел! Любе вдруг стало жаль себя. Она с обидой взглянула на Лугового...

Ни одного теплого слова за все время! Не видел ни стараний ее, ни... Да что там! И сейчас весь в своих мыслях.

Кусая сухие, обветренные губы, Люба перевела взгляд на костер. Она уже раскаивалась в том, что приехала сюда.

— О чем задумалась? — тихо спросил Луговой.

— Вспомнила, как уезжала от вас тогда, с Санкевичем, — с непонятным ей самой спокойствием произнесла она.

— Да! — удивился Луговой. — Чем же памятен тот день?

— Ничем хорошим.

— Вот как! Да, я тогда был виноват перед тобой и Санкевичем. Я понял это позднее.

Вот — в один ряд ставил ее с Санкевичем! Не видит, что ему принес одну боль, ей — другую.

— Дело не в обиде, Борис Викторович...

Люба посмотрела Луговому в глаза. Нет, они были холодны.

— Ну, прощайте, Борис Викторович! — вдруг сказала она и решительно встала.

— Как? Ты хочешь уехать?

— Не могу же я терять утреннюю видимость! Спасибо за чай! Отогрелась и теперь — в путь.

— Но ведь ночь!

— Ну и что ж? Ночь меня не пугает.

— Нет, нет, я не пущу тебя. Это черт знает что!

Он бросился к ней, чтобы схватить за руки, удержать, но Люба предостерегающим жестом остановила его.

— Я и так просидела у вас долго. Помогите мне оседлать Звездочку.

На ходу затягивая ремень на полушубке, она направилась к лошади, привязанной к кусту, невдалеке от палатки. Луговой снова попытался удержать ее, но в Любу словно вселился бес. Вскочив на седло, она торопливо подобрала поводья и попрощалась.

— Неужели мы еще не увидимся? — спросил Луговой, удерживая лошадь за поводья.

— Наверное. Я — в Камышин, вы — в Саратов...

— Знаешь, я провожу тебя! Я не могу так.

— Не нужно! Я не собьюсь с тропы. И ночь не так уж темна. Смотрите!

Сыпал снег, и они только сейчас заметили, что вокруг посветлело.

Люба взмахнула плетью. Лошадь рванулась, отбросила Лугового в сторону. Он побежал было вслед, что-то прокричал, но Люба не остановилась.

К утру видимость не восстановилась, по-прежнему дул ветер и горизонт оставался затянутым серой пеленой мглы. Днем Люба спала, укутавшись в свой полушубок. Самит не тревожил ее.

«Пусть спит товарищ... Все равно кушать нечего. Все продукты кончал, — думал Самит. — Обещала взять у Лугового, а ничего не привезла. Наверное, и там нет. К концу все!»

А ночью Любе не спалось. Каждая минута тянулась год.

Палатка ходуном ходит. Вот-вот сорвется и полетит по степи, как катун-трава. В палатке темным-темно, не видно даже собственных рук, если их поднести к глазам.