А буран все усиливался. Метель связала небо и землю сплошной кисеей снега, и эту кисею ожесточенно трепал и волочил по степи ветер, запутывал в нее людей, животных. Скоро уже Люба не видела соседних чабанов, ей казалось, что она осталась одна со всей отарой. Но чабаны появлялись и исчезали в метели, как призраки. Они делали свое, не отступая перед бураном, и отара медленно, но уверенно приближалась к спасительным пескам. До них теперь было уже недалеко. Это радовало девушку и придавало сил.

И вдруг на глазах Любы край отары накатился на мулушку — саманную могилку на холмике. И эта мулушка, как нож отрезала от отары край. Отбивавшихся овец тут же подхватил ветер и погнал в сторону. Люба обогнала стадо, заехала с головы, остановила обезумевших овец, и, наезжая лошадью, стала отжимать их пескам. Но овцы обтекали ее и снова катились по ветру. Люба снова заезжала в голову своего стада, и все повторялось сначала.

«Что делать?» — думала она, уже не только не видя, но и не слыша ни одного звука со стороны основной отары. И чабаны, и овцы словно провалились сквозь землю...

Когда Люба поняла, что осталась одна с горсткой овец, чувство страха не сковало ее. Она знала, что люди не могут бросить отару и сразу прийти ей на помощь. Поэтому она должна держаться одна и сберечь это небольшое оторвавшееся стадо. И она справится, вот только бы немного утихло. А утихнуть должно.

Пригнувшись в седле, Люба продолжала кружиться возле овец и направлять их к пескам. Она нагоняла на животных лошадь, стегала их плетью, кричала, как кричат чабаны, и ругалась, смешивая русскую брань с казахской, как это делал Самит, когда у него что-либо не ладилось.

А буран все набирал силу, все злее становилась Жалмауз-Кемпир. Люба все ниже склонялась к гриве, уже трудно было держаться в седле. Да и лошадь, ее умница Звездочка, плохо слушалась, норовила идти по ветру, уже не вздрагивала под ударами плетки и поворачивалась, как деревянная. Но все-таки стадо подвигалось к пескам, толчками, зигзагами...

Теперь, когда Люба не могла скакать, когда она меньше двигалась, холод стал чувствоваться острее. Самит был прав: ей следовало надеть поверх полушубка плащ. Как бы он спасал от ветра! Но разве можно предвидеть все! Плащ мешал бы ей, сковывал, а она так хорошо и ловко поработала с чабанами. «Люба, милая, поддержи левый фланг!» — вспомнила она слова Дубкова. Какой он!.. И вдруг на какое-то мгновение вспомнилась Меденцева с ее притягивающим взглядом и Луговой. А потом снова Дубков. Люба не могла подумать о нем ни хорошо, ни плохо, она просто не знала его. Но то, что он находился с чабанами в буран, поднимало его в глазах Любы. Она вспомнила и его черную бурку. Хорошо бы сейчас завернуться в такую. Полушубок уже не греет. Люба никогда не испытывала такой внутренней дрожи. Холод пробирал ее до костей, растекался по всему телу. Она ощущала ледяное дыхание бурана самим сердцем, легкими, будто ветер обнажил и разворотил ей грудь. Сухая, снежная пыль забивала рот и глаза, сыпалась за воротник. Ветер бил в спину упругим, колючим крылом. Коченели ноги, руки, лицо, смерзались ресницы. И уже подкрадывалась ночь...

Вместе с темнотою Жалмауз-Кемпир обнаглела еще более. Она налетела на Любу, подхватила и, сорвав с седла, бросила на землю. Не выпуская поводья из рук, Люба несколько минут пролежала недвижимо. У земли ей показалось теплее, ветер не стегал ее холодными крыльями, не рассекал ледяной дробью лица. Прижавшись к земле, можно было отдышаться. Но вдруг поводья натянулись. Лошадь поволокла ее по степи.

— Стой! Стой, Звездочка!

Не закричала — сил не хватило, а только подумала Люба. Вот и сорвалась уздечка. Люба совсем одна. Вскочила на ноги, хватала руками вокруг себя черную пустоту, бросалась из стороны в сторону. Звездочки не было.

— Люба-а! — вдруг донесся до нее крик Самита. — А-а-а...

— Я здесь! — попыталась она подать голос, но губы не слушались. Тогда она начала ожесточенно бить себя по лицу, пока не почувствовала боли.

— А-а-а! — где-то рядом кричал Самит.

— А-а-а! — раздавались вокруг голоса.

— Люди, я зде-есь! — отозвалась Люба. — Зде-есь!..

Ей показалось, что своим криком она заглушила свист бурана, что ее голос разнесся по степи, как звук трубы. И будто бы в этот миг свершилось чудо: над степью взметнулось оранжево-голубое солнце и, ослепленная его ярким светом, злая Жалмауз-Кемпир сложила у бархан свои холодные крылья. На какой-то счастливый миг Люба увидела все свои пирамиды, они стояли на самых высоких буграх и, как люди, смотрели вдаль.

Мамбетов едва добрался до райкома: ветер так и валил с ног, в глаза мело жесткой снежной пылью. Под ногами скрипело.

— Кто у секретаря? — спросил Мамбетов у дежурного.

— Бушлин. Но вы заходите, Омаров просил...

Бушлин? Кажется, он совсем недавно уехал в Москву по своему делу. Не отказали ли? Но когда Мамбетов перешагнул порог, сразу понял, что ошибся. Перед Омаровым стоял не тот Бушлин, которого привык видеть Мамбетов. Бушлин словно помолодел, был побрит, опрятно одет и почти не тряс головой. В одной руке он держал партбилет, в другой — какую-то бумагу.

— Ермен Сабирович, поздравь товарища Бушлина: его восстановили в партии.

— Восстановили! — воскликнул и Бушлин. — Понимаешь, Ермен Сабирович, восстановили! И партбилет вернули... Тот самый, мой... Вот он, гляди!..

Бушлин протянул Мамбетову партбилет, на котором была наклеена карточка молодого Бушлина: бравого, с пышной шевелюрой. Мамбетов пожал руку Бушлину с радостью.

— Восстановили... Понимаешь, Ермен Сабирович, восстановили! — повторял без конца Бушлин. — Спасибо партии, простила... Да я разве... Эх, кабы здоровье сейчас!.. Кабы здоровье!.. Да я...

Бушлин вдруг зарыдал, голова его затряслась, и он, опираясь на палку, поспешил из кабинета.

— Запомни этот миг, Ермен! — Омаров вскинул на Мамбетова строгие глаза. — Запомни это накрепко! Сердце партии и народа отходчиво, но это ценить надо вовремя... Ну ладно, я ведь не затем тебя пригласил, чтобы читать нравоучения. Однако к слову, спрошу твой «незваный» у нас зимовать будет, что ли?

Мамбетов улыбнулся.

— Не так просто, товарищ Омаров. За это дело уже не я один отвечаю и не один работаю по нему. Многие обстоятельства нужно проверить не только в Жаксы-Тау...

Омаров перебил:

— Ой, Ермен, только ли дело в обстоятельствах? Не заржавел ли твой карающий меч, не притупился ли? Только и слышу, что лекции читаешь. Смотри, как бы я тебя не стал рекомендовать в штатные пропагандисты...

Омаров даже погрозил пальцем. Такой человек: не всегда поймешь, когда шутит, когда всерьез говорит. Но всегда за шуткой такое, что заставляет задуматься.

— Мне не верите — поговорите с Лариным. — Мамбетов обиделся и отвел глаза.

— Эх, Ермен! Ты же понимать должен: лектора легче найти, чем хорошего чекиста. А с Лариным я говорил. Кстати, он неплохого мнения о тебе... Но я не об этом. Носит нас из крайности в крайность, понимаешь? Будто золотой середины не видим... Так вот, разбирайтесь побыстрее с этим «Незваным», нечего ему здесь землю топтать... — Омаров помолчал и уже другим тоном, поласковее, продолжал:

— Я к чему спрашиваю? Хочу, чтобы ты проехал в совхоз, на Джаман-Кум. Сможешь? Там много скота в степи. Часть овец перегоняют в новые кошары, ближе к кормам. А тут такая погода. Сколько лет не было такого.

Мамбетов спросил:

— Когда выезжать?

— Сейчас, конечно! У тебя на ходу машина?

— Машина новая.

— Правда, я и забыл. На твоем газике никакой буран не страшен — выберешься...

В полночь Мамбетов был далеко за горой Жаксы-Тау. Теперь уже так пошло, что всякий раз, взглянув на громаду с пирамидой на вершине, Мамбетов вспоминал свое дело. За условным названием, вырвавшимся когда-то экспромтом, стоял определенный человек, принесший Мамбетову столько хлопот и огорчений. И не только ему — всей экспедиции, многим людям, даже тем, которые раньше не знали о его существовании, не видели его и не увидят.