Вот и Мария Ивановна, дежурная по гостинице. Когда я заговариваю с ней о Шомрине, она никогда не отзывается о нем плохо. В ее глазах он — праведный человек.
Однажды, когда она вошла ко мне с чайником (она всегда ночью приносила мне чай), я попросил ее присесть.
— Говорят, что вы кассиром у Шомрина, — спросил я прямо. — Правда это?
Мария Ивановна стала как кумач.
— Каким там кассиром, — прошептала она. — Ну, дадут люди на нужды веры, приму...
— У вас учет есть какой-нибудь?
— Пожертвования совершаются тайно. Христос видит, сколько кто дал. Перед ним отчет держим...
Откровенным ответом Марии Ивановны я был удивлен.
— Сколько же вы собираете в месяц?
— Не подсчитываю. Грех... Кладут мне под салфетку, а кто сколько — не знаю... И отдаю так — в салфетке. А брат Иосиф знает, куда и на что израсходовать...
Верить или не верить Марии Ивановне? Правду она говорит или нет?
— А вы лично жертвуете на веру?
— Когда как... Бывает, даю.
— Сколько?
— Когда десятину внесешь, когда меньше...
— Сколько это, десятину?
— Десятую часть заработка...
— У вас, наверное, деньги лишние?
— У кого они, товарищ Иванов, лишние?.. Вера требует.
— На какие же нужды?
— Это вы спросите брата Иосифа. Может, он и скажет...
В коридоре раздался стук — кто-то из запоздавших колотил в дверь.
— Я пойду? — робко спросила Мария Ивановна.
В душе я ругнул человека, который неожиданно оборвал нашу беседу.
...Утром у меня состоялся еще более интересный разговор. Едва я успел расположиться за столом, чтобы на свежую голову перечитать протоколы допроса свидетелей, как услышал из-за двери робкое: «Можно?» Упитанный молодой человек в хорошем костюме нерешительно перешагнул порог. Посетитель мне не понравился. Бородка и волосы были как у стиляги, выражение глаз — преподлое, смотреть в них было неприятно. Я пригласил присесть, спросил, по какому он делу.
— Поговорить к вам... — Молодой человек стал мять в руках коричневую шляпу, сам глядел на угол письменного стола, где ничего не лежало. Странный тип. Да и не так молод он был, как показалось с первого раза. Молодил его румянец да юношеская бороденка, смешная и жалкая. А вот у глаз морщинки, тени.
— Слушаю вас.
— Видите ли, я... служитель культа. Настоятель местной церкви священник Коротков.
Поп! Первый раз в жизни приходилось разговаривать с человеком столь редкой и неприятной профессии. Невольно мне вспомнились карикатуры на попов. Нет, этот поп был другой. По облику его можно принять за художника-модерниста.
— Сколько вам лет?
— Тридцать шесть.
Вот тебе и молодой человек! Наверно, живется батюшке неплохо. Как бы угадав мои мысли, Коротков оправдался:
— Жизнь веду праведную, не пью, не курю, обязанностями не перегружен, а общественной работы не несу.
Он еще острил!.. Как его называть? Гражданин? Товарищ? Просто Коротков? По имени-отчеству?..
— Семья есть? — спрашиваю.
— Как же! Жена (заметьте: не матушка!), дети. Трое...
— И давно вы?..
— В пятьдесят пятом закончил духовную семинарию. И вот с того времени... А в Белогорске три года.
— Жена работает?
— Нет. С третьего курса медицинского за меня вышла. И не окончила.
— Так это вы звоните: клям-клям-клям?..
— Да! Колокол треснул, а новый — где возьмешь?..
Помолчали.
— Что же вы хотели сказать? — спросил я.
— Желаю списочек передать. — Коротков достал из кармана тетрадь. — Здесь у меня все сектанты Шомрина наперечет. С адресами.
— Нет, батюшка, список мне не нужен. Я преступление расследую, а не религиозную деятельность секты, — говорю ему.
Коротков будто удивился:
— Вот как!.. А мы с Шомриным идейные враги.
— А может быть, идейные братья? — уколол я батюшку.
— Нет, враги, товарищ Иванов. Он проводит изуверскую деятельность, а я служу по правилам, официально установленным церковью. Он фанатик, я же...
— Он верит во второе пришествие Христа, вы верите...
— Откуда вы знаете, что я верю? — вдруг ощетинился Коротков, пряча тетрадку. — А если не верю?
Задело попа за живое!
— Тогда уходите из церкви, работайте как все.
— А кто меня примет на работу? По специальности я агроном, сельскохозяйственный техникум окончил...
— Как же вы попали в семинарию?
— Ка-ак? Бывают в жизни крутые повороты. Короче сказать — сидел я за кражу зерна. Познакомился там с одним подлецом, он и сосватал меня в семинарию. Я вначале ему не верил, что прямо из тюрьмы можно идти в семинарию, а когда меня приняли, то увидел, что и другие семинаристы с подмоченной репутацией. И кого только не было! Вот, думаю, попал. А отступать некуда. Так и закончил... Словом, агрономом меня не возьмут, конечно. Да и сам я не пойду — одни нарекания будут. А землекопом идти, признаюсь, страшновато. Отвык от физического труда. Мне бы должность бухгалтера в какой-либо артелишке. Я ведь за заработком на первых порах не погонюсь. Есть сбережения...
Культурный поп, нечего сказать!
— Приходится о детишках подумать, — продолжал Коротков. — Им-то при коммунизме жить. Каково будет в анкетах писать: отец — священник. Стыд. Не оправдаешься.
Коротков спохватился, извинился, что отнял у меня столько времени, и встал.
— Не приглашаю к себе: знаю, что не придете, — сказал он, протягивая мне руку.
— А может быть, и приду. — Я засмеялся.
— Не верю, — твердо сказал Коротков. — Нашего брата обходят. — Он поклонился и скрылся за дверью.
Весь день я работал под впечатлением разговора с Коротковым. Этот поп вызвал новые размышления. Заподозрить его в неискренности было нельзя. К своим выводам он пришел без всякого влияния извне. Вернее, на него влияла сама жизнь, и вот у него заговорили совесть и, конечно, беспокойство за будущность детей. В самом деле, как они отнесутся к отцу — попу, когда вырастут? Беспокойство Короткова я понимал. Я не простил бы своему отцу, если бы он был служителем церкви. Я не уважал бы его.
Днем, по заранее составленному плану, я допрашивал учителей тех школ, в которых учились дети сектантов. К сожалению, я не мог записать в протокол возмущения, с которым они рассказывали о детях, забитых религиозными предрассудками. Особенно тяжело было слушать об отрыве от школы девочек Сарры Бржесской, о том, как старшая из них, Надежда, пыталась на переменах украдкой читать подругам евангелие.
Из милиции я выбрался поздно. Пошел не торопясь, чтобы подышать перед сном воздухом. А он в Белогорске был хорош, особенно вечером. Свернул ближе к парку. Видно было, как светят между деревьями разноцветные огни. Доносится музыка. Люди танцуют, не думая ни о попах, ни о сектантах. И мне вдруг захотелось побыть среди шума и света, потанцевать.
Я уже чуть не свернул в парк, как около меня появился хромой человечек. Он зашагал рядом со мной бесшумно, как тень.
— Вы товарищ Иванов? Я давно иду за вами. Не решаюсь.
— Что вы хотите? — спрашиваю строго.
— Мне нужно сказать вам...
Я перебиваю его:
— Приходите завтра в милицию. Я работаю там.
— Не могу-с. Не позволяет сан. Я пресвитер местной общины баптистов Шелкоперов, — зашептал человек, преграждая мне дорогу. — Я должен сказать вам. О Шомрине... Он организовал группу пятидесятников в селе Сосновке, Яковлевке, Пустыши. Вы запомнили? — Шелкоперов повторил название сел. — Весною там проведено водное крещение...
— А ваших групп там нет? — вырвалось у меня.
— Не обижайте меня, молодой человек. Моя община зарегистрирована, а Шомрина...
Он не договорил и будто провалился сквозь землю.
Я повернул от парка к гостинице, уже не слыша музыки, не видя огней. Сосновка, Яковлевка, Пустышь...
Я чувствовал, что одному справиться будет трудно. В самом Белогорске дел хоть отбавляй, а тут еще три села. Приближался день выписки из больницы Симы Вороновой. Нужно было допрашивать Шомрина. Словом, я, как никогда, нуждался в совете, в помощи.
