— Большие невязки?
— Нет, невязки у него хороши. Даже слишком! — Санкевич помедлил, будто не решаясь сказать прямо. — Мне кажется, что обратный ход он не делал, а просто вычислил, сообразуясь с прямым.
— Но ведь это...
— Да! — перебил Санкевич, не желая, чтобы было произнесено это страшное слово. — Но доказательства?..
— Опросить рабочих. Они скажут, проходили обратно или нет.
— А если проходили?.. В какое положение мы поставим себя и Виднова!
— Значит, вы не убеждены?
— Не совсем. Мне показались подозрительны его журналы обратного хода.
— Слишком чисты?
— Да, будто писаны не под солнцем, не на ветру...
— Может быть, он так аккуратен?
— Да, видимо, действительно аккуратно работает. — Санкевич усмехнулся. — Вот так, уважаемый Илья Муромец, вот так... А что же вы не спросите о Меденцевой?
— Да, да... Как у нее? — Луговой покраснел.
— Твердо идет Ниночка. Молодец. Закончила постройку, наблюдения развернула. Следовательно, вам придется привязываться к ее пунктам. Проект привязки разработаем здесь.
— Но у меня нет никаких данных...
Санкевич поднял руку.
— Не только данные будут, но и сама Меденцева...
— Она приедет сюда? — переспросил Луговой. Лицо его вспыхнуло.
— Да, завтра или послезавтра. Я вызвал ее. И Валентину Шелк. Вам и с нею нужно увязываться. К сожалению, у нее дело вовсе не идет. Я не знаю, что делать. Придется пробыть у нее подольше, помочь. Так что готовьтесь, Илья Муромец, к встрече наших красавиц... А что же я не вижу Малинину?
— Вы увидите ее завтра...
— Скажите, какой это счастливый день — завтра!
— Малинина возвращается с Жаксы-Тау. Ездила за продуктами.
— Разве некого было послать?.. Не жалеете вы свою Любушку.
— У нее дела в поселке. Купить что-то хочет. Деньги матери перевести...
— Ах, вот как!.. Ну, а как работает?
— Чудесно, Валерьян Иванович. Строители борются за звание отряда коммунистического труда. Признаюсь, моей заслуги здесь мало. Все Малинина. Да еще Самит — ее правая рука. Часто они обгоняют меня. Малинина уезжает вперед и выставляет вехи. Наши роли меняются: она становится рекогносцировщиком, я — строителем. А то берет в свои руки инициативу Самит...
— Вам чертовски везет, Илья Муромец!.. А вот если со стороны посмотреть, то будто ничто вас не радует. С чего бы это?..
Костерик, возле которого они сидели, едва тлел. Тонкие еще не обуглившиеся прутики краснотала, над которыми висел чайник, лежали у ног золотистой грудкой.
Луговой не ответил и стал пододвигать под чайник угли. Санкевич знал, что у Лугового разлад с Меденцевой. Любовь, любовь! Что вкладывают люди в это слово, что оно значит?.. Колодец любви открыт для всех, а вот зачерпнуть из него удается не каждому.
— Давайте-ка спать, дорогой Илья Муромец. Утро вечера мудренее.
Санкевич встал, потянулся, поглядел на небо.
— В палатку не пойдем. Пусть на нас светят звезды...
— Да, пожалуй, — согласился Луговой и тоже встал. — Вы не будете против, если утром я часа на два уеду? Мне нужно закончить рекогносцировку пункта, чтобы не задерживать строителей. Тут недалеко. И я не задержусь.
Еще не рассветало, а Луговой уже был на ногах. Он встал и оделся, стараясь не разбудить Санкевича. Пусть поспит старикан! Умывшись на скорую руку, Луговой съел, не разогревая, банку мясных консервов, запил тепловатой, не остывшей за ночь, водой и пошел к Самиту, седлавшему Карего. Верблюд уже был навьючен.
— Нам нужно торопиться, Самит, — шепнул Луговой. — Не отставай.
— Зачем отставать? — обиделся Самит. — Я когда-нибудь отстал? Зря говоришь, товарищ!
Луговой взял направление по азимуту, заметил на небе звезду и повернул на нее иноходца.
— Поехали!
Предрассветная прохлада стояла между барханами. Поднялись отдохнувшие от зноя травы, распрямились листья. Карий на ходу схватывал верхушки кияка, гремел удилами. Буйная растительность покрывала пески, и Луговой в который уже раз удивлялся обилию кормов, пропадающих впустую. А ведь когда-то здесь бродили стада. Пожалуй, этот Дубков прав, называя Джаман-Кум золотыми песками. И они такими станут — и, конечно, скоро. Уже начались земляные работы на трассе канала. Правда, пока еще далеко, где-то возле поселка. Да, Дубков может торжествовать... Пусть. Впрочем, об этом не нужно думать...
— Зачем туда-сюда идешь? — кричит позади Самит. — Прямо держи, товарищ!..
Луговой останавливается, сверяет направление и снова торопит Карего...
На бархан приехали, когда уже показалось солнце. Луговой поставил теодолит, взял азимуты на последние пункты, наложил на схему. Треугольники получились хорошими.
— Здесь строим пирамиду, — радостно сказал он.
— Как назовем? — спросил Самит, щуря глаза.
— Любаш-кыз...
Самит рассмеялся.
— Шутишь, товарищ... Наверное, Кара-бархан.
— Да, ничего не поделаешь.
— Плохой ты мулла, товарищ. Совсем...
— Вот еще посмотрим вперед. Еще один пункт — и мы должны видеть пирамиды Меденцевой. Будем привязываться к ним.
— Зачем привязываться? Меденцев джаман девчат...
— Джаман, говоришь?.. — Луговой, ведя трубку по горизонту, вдруг увидел на высоком бархане веху.
— Откуда такая? — Он повернул к Самиту встревоженное лицо. — Ты видишь? Вон на черном бархане!..
Самит сделал ладонью козырек, прищурился, вглядываясь в том направлении, куда указывала труба теодолита.
— Веха, товарищ. Самый настоящий. Кто ставил?
— Кто же? Наверное, Меденцева... А это значит, что-то не так. Там должен быть наш пункт, понимаешь, Самит? Кто-то из нас идет с ошибкой... Ничего не пойму. Неужели мы начали с ошибкой на целую сторону треугольника?..
Луговой торопливо достал схему, журналы рекогносцировки. Начал проверять углы, накладку. Пункты ложились по старым точкам. И местность, если сравнивать с картой, как будто была та. Местность! Барханы да тальник, хотя бы один ориентир. Даже ни одной мулушки не сохранилось. И названий их никто не помнил. Черт знает откуда их списали. Может быть, с карт времен Пржевальского. Кара-бархан! А может быть, Кызыл-бархан? Они как два родных брата, а между ними километров пятнадцать.
Луговой снова посмотрел на веху, и снова у него заныло сердце.
— Нужно съездить к ней, — проговорил Луговой.
— Верст двенадцать, товарищ! — испугался Самит.
— Хотя бы сто! Нужно — и все... Впрочем, ты поезжай на стан. Скажешь Санкевичу, что задержался.
— Вместе выехали, вместе и приезжать. Что я стану говорить?
Спорить с Самитом было бесполезно. Он отличался упрямством.
Через несколько минут они были на пути к загадочной вехе. И лошадь, и верблюд, почувствовав новый перегон в противоположную от стана сторону, шли неохотно. Карий все сбивал влево, к стану, а верблюд кричал протестующе и жалобно.
Луговой почувствовал голод.
— Самит, у нас ничего нет перекусить?
— Только баурсак.
— Угощай.
— Ага, а сам велел ничего не брать! Нельзя слушать тебя, товарищ!
Самит запустил руку в промасленный мешочек и вытащил горсть темных, испеченных на бараньем сале мучных шариков.
— Спасибо, Самит.
И опять путь-дорога. И опять мысли, мысли. Опять сомнения и тревога. Вот если еще веха — пункт Меденцевой! Значит, ошибка у него. Сдвиг на целую сторону. Конечно, он отошел не от проектной точки, гораздо севернее. Проклятые барханы, на двадцать километров ни одного ориентира. Как близнецы! И почему ему никогда не приходило в голову провериться? Вот что значит нет опыта. А он заверил Славина, что справится, настоял у Кузина, чтобы тот дал ему этот ряд. И, собственно, чего ради? Из-за Меденцевой, говорило ему сердце. Но разум протестовал, было мучительно сознаться самому себе, что это было именно так. И Малинину втянул с собою, и Самита, и всех. Вот привезет он радостную весть Санкевичу. «А я вас еще Ильей Муромцем называл», — скажет и отведет по-женски большие, серые свои глаза с неуходящей печалью. А Кузин, Кузин! «Вот она, самонадеянность! Я же говорил, что не справитесь». И заклюет, заклюет носом. А Малинина ужаснется: «Что же теперь делать?..» Луговому казалось, что Люба поймет, должна понять, потому что она... Что она? Как беда, так... Сволочь ты, Луговой. Только теперь, в горький час, увидел то, мимо чего всегда проходил, старался не замечать. И вот теперь надеешься на Любино отзывчивое сердце. Да, она не осудит, придет на помощь, сделает все, что может, без ропота, без возмущения. Надо будет ночи работать — не сомкнет глаз... А вот отряд. Как отряду сказать, объяснить?
