25 мая, когда колонны Первой Конной армии выходили на линию Ставище, командующий Фастовской группой Якир подписал приказ о наступлении.

На столе лежала испещренная цветными стрелами карта.

— Выдохся пан Пилсудский, — как бы подводя итог многодневным раздумьям, сказал Якир. — Черная пантера, сделав прыжок к Днепру, успела лишь когтями передних лап уцепиться за Бровары. Голова ее — в Киеве, грудь упирается в Белую Церковь, брюхо лежит в Гайсине, подбрюшье — в Тульчине. В Вапнярке, у хвоста пантеры, вертится петлюровский цуцик.

— Верно, что цуцик. Иного имени Петлюре не придумаешь, — усмехнулся Гарькавый.

— И к тому же шкодливый, — добавил комиссар Клименко.

— Картина получается довольно интересная, — продолжал Якир. — Пока двенадцатая армия держит пантеру за передние лапы и нацеливается на ее холку, наша Фастовская группа ударит по груди, Конная армия — в подгрудье, а четырнадцатая — по брюху. Кому-нибудь следовало бы ударить в подбрюшье, да жаль, червонные казаки Примакова, которые спешат к нам из-под Перекопа, еще где-то на марше. Ну, а с петлюровским цуциком, с его пятью дивизиями пока успешно справляется наша одна сорок первая во главе с Осадчим.

После некоторого раздумья Якир, придвинув к себе документы, снова достал карандаш и написал на подлиннике боевого приказа и на всех его копиях: «45-я дивизия и на сей раз сделает свое дело».

28 мая войска Фастовской группы, тесня 15-ю, 7-ю пехотные дивизии интервентов и конницу Корницкого, вышли на линию Обухов — Ракитно — Володарка. Днепровская флотилия, прикрывая войска Якира со стороны реки, с боями заняла Триполье.

Надежды пана Пилсудского на то, что появление на Крещатике дивизии гайдамаков будет с энтузиазмом встречено населением Киева, не оправдались. Киевляне не пришли в восторг. И это было закономерно: народ всегда презирал и презирает предателей. А то, что жовтоблакитники предали и продали украинский народ, особенно ярко подчеркивалось церемонией въезда «победителей» в столицу Украины. Вслед за познанскими легионерами по Брест-Литовскому шоссе катила открытая машина. В ней, дружно беседуя, сидели Пилсудский и Петлюра.

Заветная цель пана Петлюры вроде бы осуществилась: он в Киеве, на берегах Днепра. Но какой ценой? Об этом головной атаман старался не думать. 6 мая, в день вступления в Киев, он предписал всем галицийским бригадам собраться в районе Проскуров — Волочиск для отдыха и формирования. Очутившись на берегах Збруча, сечевики уже мечтали о возвращении в Галицию. Значит, по достоинству оценена их добрая услуга, не зря они открыли легионам Пилсудского путь на Киев.

Но по-иному решили Петлюра и Пилсудский: один воспитанник, а другой — поклонник иезуитской школы. Не без оснований полагая, что изменивший трижды изменит и в четвертый раз, они разоружили сечевиков, после чего загнали их в лагерь для военнопленных. Не избежал этой участи и Шепарович — самый активный деятель антисоветского мятежа. Мавр сделал свое дело. Классовая корысть толкнула Петлюру продать Украину польской шляхте. Без особых колебаний и угрызений совести продал он ей и галицийских стрельцов. Жулик обжулил жуликов.

Не только Петлюре, но и всем, кто слушал его «исторические» разглагольствования на площади у Софийского собора, было ясно, что 6-я дивизия генерала Безручко появилась в Киеве лишь по милости пана Пилсудского. Петлюра не мог даже похвастаться боевыми заслугами перед Пилсудским: ведь вся его «армия» в районе Днестра не могла сдвинуть с места одну 41-ю дивизию Осадчего.

Якир трезво оценил обстановку: враг выдохся. Правда, в руках пилсудчиков Киев. Но развить наступления в глубину или хотя бы выйти на широком фронте к Днепру от Киева до Херсона, чтобы оттуда протянуть руку Врангелю, у белополяков уже не было сил. К тому же Пилсудскому пришлось перебросить четыре дивизии с Украины в Белоруссию против Тухачевского. Это значительно облегчило положение советских войск в районе Киева.

23 мая командующий фронтом Егоров, выполняя директиву Центрального Комитета партии и Главкома, принял решение о переходе войск фронта в решительное наступление, цель которого — уничтожить армию Пилсудского на Украине.

Тщательно разработанный штабом фронта план операции предусматривал: 12-я армия Меженинова форсирует Днепр у Киева, прорывается на Коростень, не дает интервентам уйти на север и запад; Конная армия Буденного прорывает оборону противника в районе Сквира — Казатин и выходит в тылы ударной группы генерала Рыдз-Смиглы; 14-я армия Уборевича сковывает 6-ю польскую армию и силы Петлюры на фронте Гайсин — Днестр. Фастовской группе Якира ставилась задача сковать противника на участке Васильков — Белая Церковь.

Якир хорошо знал: сковывать противника — это вовсе не значит привлекать его внимание вялыми атаками и стрельбой из-за надежных укрытий. Чтобы Конная армия могла прорваться на участке Сквира — Казатин, Фастовская группа должна была не только прикрывать ее правый фланг, но оттянуть на себя все резервы 7-й и 15-й белопольских дивизий. Для этого требовалось непрерывно тревожить противника на всем стокилометровом фронте от Днепра до Сквиры. Только так можно было успешно решить поставленную командованием фронта задачу.

Многовековой опыт войн говорит: мало сил у того, кто должен всюду быть наготове, а много у того, кто вынуждает другого быть наготове. Но времена линейной тактики ушли в прошлое, рассуждал Якир. Нельзя все шестьдесят шесть батальонов 45-й, 44-й дивизий и бригады ВОХРа равномерно распределить по всему фронту от Днепра до Володарки — меньше чем по батальону на версту. Поближе к правому флангу Первой Конной армии необходимо иметь войск больше, чем у Днепра. Якир решил 44-й дивизии отвести участок фронта в семьдесят верст, 45-й — в тридцать. Причем из этих тридцати для наиболее активных действий командующий наметил участок в десять верст от Ракитно до Насташки. На левом фланге этого ударного кулака приготовилась к атаке конная бригада Котовского.

Пробежав глазами отпечатанный на машинке приказ, Гарькавый положил его перед Якиром. Закурил, лукаво усмехнулся в густые усы и, как бы уточняя для себя содержание приказа, сказал:

— Выходит так, Иона Эммануилович: Уборевич своими тридцатью полками будет держать пана Пилсудского за правую руку, мы своими двадцатью четырьмя и Днепровской флотилией — за левую, а Конная армия двадцатью шестью полками будет лупить ясновельможного пана по сопатке.

— Ну и хорошо! — улыбнулся Якир. — То, что и требовалось доказать…

— И я не говорю, что плохо, — продолжал Гарькавый. — Плохо другое. Наших людей ляжет не меньше, чем конармейцев, но никто не вспомнит их добрым словом. Весь успех будет приписан другим.

— Я не пойму, Илья. Ты что, завидуешь? — посмотрел на начальника штаба Якир.

— Не завидую, а вспомнил священное писание. Там сказано: «Кесарево кесарю, а богово богу…» Спроси сейчас любого бойца: «Кто разбил деникинцев под Касторной?» Он скажет: «Конный корпус Буденного». А ведь мало кто знает, что двадцати конным полкам помогали двадцать два пехотных. С правого фланга конников заслоняла сорок вторая дивизия, с левого — двенадцатая. Без этих заслонов был бы нашей коннице блин.

— Вот ты о чем! — кивнул Якир. — В этом и есть наше преимущество перед старой царской армией, Илья. Во время империалистической войны конницу похоронили, будто она себя изжила. А ведь на самом деле не конница изжила себя, Илья, а феодальные замашки царских генералов. В Восточной Пруссии погибала армия Самсонова, а соседняя армия Ренненкампфа не пришла ей на помощь. А когда попала в ловушку армия Ренненкампфа, умыл руки командовавший конницей хан Нахичеванский. Словом, по принципу «моя хата с краю…». Будь это царская армия, и сейчас бы можно было заранее сказать, что Первую Конную ждет провал. Не поддержали бы ее соседи. Демонстрировали бы видимость наступления и тем отбрехались бы перед начальством. Но это не наша, не советская философия! Она осуждалась в дни партизанщины, а тем более теперь.