Якир вспомнил сходку в Попелюхах, состоявшуюся вскоре после ликвидации приднестровского восстания. Один оратор, жалуясь на недостачи, сказал: «Царь был нам чужой, а давал все. Вы — свои, а только и знаете брать. Где ситец, где соль, где керосин, где спички, где гвозди?» На это удачно ответил комиссар Николай Голубенко Он сказал: «Зайдем в хаты к старым хозяевам и к молодоженам. У стариков густо, у молодых пусто. Сколько хозяйничал царь? Триста лет! А мы у власти всего около трехсот дней. И то не столько собираем хозяйство, сколько отбиваемся от врагов». Это убедило селян. Выходит, тысячи пламенных слов ничто в сравнении с одним удачным образом, с одним ярким сопоставлением.

«На собрании надо будет сказать о советчиках и доморощенных стратегах. Много советовали раньше, теперь советчиков куда больше. Значит, люди думают, беспокоятся. Подсказывают, советуют не потому, что хотят выставить себя и досадить другим. Нет, все сознают остроту положения и сложность обстановки. Это не выкрики зевак на пожаре, таких, которых огонь ничуть не обжигает, а они считают своим долгом лезть ко всем со своими советами. Ныне поднимают голос те, кого пожар опалил до самых костей…»

Пулеметчик 397-го полка великан Калораш советовал начдиву плюнуть на Одессу, собрать всех бессарабцев до кучи и ударить на Кишинев. Иона Гайдук предлагал сделать «замирение» с румынами и Петлюрой и навалиться на Махно. Его мучило сознание, что он выпустил из рук дружка Халупу, который, по слухам, стал у батьки какой-то важной шишкой. Котовский доказывает, что всю тяжесть боев с обнаглевшим Петлюрой несет его бригада, поэтому требует передать ему весь скудный дивизионный запас патронов. Много всяких «прожектов» и у Николая Голубенко. Он настаивает, например, на том, чтобы всех одесситов собрать вместе и создать из них ударный коммунистический полк. Чтобы отговорить его от этой затеи, пришлось вмешаться членам Реввоенсовета Яну Гамарнику и Лаврентию Картвелишвили. Борис Церковный — морзист штаба 45-й дивизии — и тот не преминул предложить свой «стратегический план»: надо, мол, подтянуть все наличные силы к Николаеву и сбросить генерала Шиллинга в Черное море.

Выслушав этот совет телеграфиста, Якир сказал:

— В нашем штабе теперь одни Суворовы и Наполеоны. Скоро некому будет вести переписку и развозить пакеты.

— О лаврах Суворова, товарищ командующий, я не мечтаю, — не растерялся Церковный, — а вот стать взводным очень даже хочу.

— По-моему, лучше быть хорошим морзистом, нежели плохим взводным. Уж раз взялся за одно, держись, Боря.

— Слыхал я, товарищ командующий, что и вы брались за химию, а вот стали военным, — с присущей одесситам независимостью отпарировал морзист.

— Ловко! Сразил меня наповал! — добродушно засмеялся Якир, разглядывая густо усыпанное веснушками задорное лицо красноармейца. — Но ты пойми, Борис: я солдат Ленина — куда партия пошлет, туда и иду. После победы, может, вернусь к химии… — Затем, что-то вспомнив, Якир положил горячую руку на плечо бойцу: — Ну как твой брательник, не обижается на меня?

— А чего ему обижаться? — ответил непринужденно Церковный. — Как все, так и он! Кто он — летчик Уточкин или граф Бобринский?

Разговор о брате Церковного возник не случайно. Принимая в начале июля 45-ю дивизию, Якир откровенно восхищался ее боевыми кадрами. В то же время его потрясли дивизионные тылы. То были не войсковые обозы, а пестрый цыганский табор, тяжелыми гирями висевший на плечах боевых частей. Не только у командиров, вчерашних партизанских батьков, но и у многих рядовых бойцов были свиты в кузовах тачанок, бричек, арб и даже архирейских карет семейные гнездышки. В бою даже самый нерадивый отец семейства думал прежде всего о безопасности своего «куреня на колесах», а не о выполнении боевой задачи.

Приказ нового начдива об отправке семей в тыл вызвал бурю протестов. Нелегко было ломать сложившиеся в партизанских отрядах устои. Якир первым отослал свою жену в Одессу. И это подействовало на самых строптивых.

Брат теперешнего морзиста дивизии шофер Михаил Церковный возил свою молодую жену в кабине грузовика. Вместе с Борисом молодожен ходил к начдиву, просил для себя поблажки. Жена — это надо понять! — вот-вот принесет наследника Михаилу и племяша Борису. Однако и в этом деликатном случае Якир не пошел на уступки: не для того издаются приказы, чтобы нарушать их! После беседы с братьями начдив сел в штабной «бенц», разыскал жену шофера и вместе со своей запиской в адрес Гамарника направил ее в Одессу. Если уж рожать наследников, так не в кузове грузовика!

— Значит, ты теперь, Борис, дядя? — спросил морзиста Якир.

— И не какой-нибудь, — расплылся в счастливой улыбке Церковный. — Дядя в дуплете. Жена брательника принесла сразу двух крикунов-одесситов.

— Поздравляю, Борис! Тут тебе не то что граф Бобринский, а сам летчик Уточкин может позавидовать! Но знай, быть дядей тоже непростая штука. Вот стать бы тебе таким, как мой дядя Хома, доктор. Золото человек! Это он хотел, чтобы я химиком был.

Продолжая обдумывать выступление, Иона Эммануилович вспомнил о своем друге Илье Гарькавом, ставшем теперь начальником 45-й дивизии. Гарькавый всем уши прожужжал, утверждая, что ему, дескать, не под силу такое дело. Эх, Илья, Илья!.. Жалуешься, что тебе одной дивизией управлять трудно. А мне разве не трудно?! Под моим командованием теперь целых три дивизии и много отдельных частей. Да и фронт — ого какой! Врагов всяких уйма: тут и петлюровцы, и румынские бояре, и деникинцы, и бандиты-махновцы. Поневоле голова кругом пойдет.

Якиру была, конечно, приятна всеобщая страсть к «высокой стратегии». Если бойцы и командиры приходят к командующему с предложениями, значит, всех их крепко волнует общее дело — судьба революции. Но вместе с тем обилие предложений настораживало. Ведь еще недавно вопросы наступления и обороны решались голосованием, полки сами снимали и назначали командиров. Не воскресли ли кое у кого мечты о возврате к этим скользким «свободам»?!

«Да, тяжела ты, шапка Мономаха! — подумал командующий. — Хорошо выслушивать советы. Подчас услышишь и такое, до чего сам не додумаешься. Коллективный мозг — сила! Но все же советчик не ответчик. Главный-то спрос с меня, командующего».

Якир встал с дивана, посмотрел в окно, закурил. Спрос, разумеется, необходим. Он тоже спрашивает и с пулеметчика Калораша, и со своего тезки Ионы Гайдука, и с морзиста Церковного, и с Котовского, и с Голубенко, и с Гарькавого, и с Охотникова, со всех командиров бригад 45-й дивизии, с командиров 47-й и 58-й дивизий. Однако спрашивать надо тоже умело. Недаром старое правило говорит: «В руководстве армией должны совмещаться и твердость и мягкость. Чрезмерная твердость приводит к ломке, при чрезмерной мягкости все разваливается само собой».

…Раздался стук. Повизгивая на роликах, откатилась дверь купе. В ее проеме показалась густая каштановая борода члена Реввоенсовета Южной группы Яна Гамарника:

— Пошли на собрание, Иона!

— Пошли!

С высоких ступенек вагона открывался вид на пристанционный сад. Там, в тени густых яворов и стройных тополей, собрались коммунисты, вызванные в Бирзулу с фронта и из всех тыловых частей 45-й дивизии.

В этот необычно знойный августовский день с раннего утра дул раскаленный вынтул[8]. Мелким и острым днестровским песком он хлестал по коже, сушил губы, обжигал глаза. Жаркий ветер опалял и кожу и сердца красноармейцев. Напоминая о родных, оставленных за Днестром очагах, знойный молдавский вынтул, напитанный волнующими запахами садов, созревшего винограда, терпкого и ароматного карбунарского вина, приносил дразнящие испарения родной земли.

Всякий раз, когда налетал и бил в лицо несносный, но родной воздушный шквал, бойцы 45-й дивизии ходили как пьяные. Сегодня же вынтул вызывал тревогу. Приказ Якира еще отстукивался на разболтанном «Ундервуде», а дотошный «солдатский вестник» уже широко разнес печальную весть об отходе.