— Идут, идут, Нестор Васильевич. Абрам Полонский ведет свои полки…

Анулов, услышав слова Барона, обрадовался. Он знал, что в 58-й дивизии есть командир-партиец, бывший партизан, рабочий-печатник из Одессы Абрам Полонский. Значит, пришла выручка. Если на махновцев нажмет Полонский, то и бойцы Особого полка, предупрежденные Настей, догадаются, что надо делать. Но радость Анулова была недолговременной. На тонких губах батьки появилась хитрая усмешка. Махно скомандовал:

— Расступись, братва, нехай он, Фома-неверующий, увидит новую армию батьки Махно. Я же ему говорил, не верил…

Шумная орава разомкнула кольцо. Анулов повернулся лицом к востоку. Душа художника взыграла при виде развернувшейся на подступах к Помошной ослепительной картины. По широкому шляху и по его сторонам, вздымая пыль, с развернутыми красными знаменами шли густые колонны пехоты и конницы. Куда и зачем они идут? Чтобы выгнать из Помошной махновцев? Тогда почему не развертываются в боевые порядки? И почему так ликуют бандиты, так сияют радостью острые глаза самого Махно?

Раздумья Филиппа прервала вспыхнувшая в рядах шедшей с востока конницы песня:

С трудом сдерживая взмыленных коней, на широком галопе подскочили к классному вагону два всадника — один щупленький, чернявый, с тонкими усами на заросшем щетиной лице, другой — плотный, блондин. У обоих на фуражках большие красноармейские звезды.

Чернявый спешился, властно бросил поводья стоявшему вблизи одноглазому Халупе. Приблизился к вагону, протянул руку сиявшему от радости главарю:

— Вот, товарищ Махно. Привел к тебе подмогу — бригаду пехоты и неполную бригаду кавалерии. Всего десять тысяч крепких вояк. Время грозное, и наши люди признали: из всех наших полководцев — Федько, Якира и других — ты один способен повести их и весь народ против Деникина. Но помни, вот мой помощник Берковский, беспартийный, а я коммунист. Некоторые партийцы с нами не пошли, а другие пошли. Мы тебе ставим условие, Нестор Васильевич: до нашей веры не касайся…

Махно расплылся в дружеской улыбке:

— Чудак ты, товарищ Абрам. По мне не то что коммунист, будь сам черт, лишь бы с нами шел. По правде скажу тебе: настоящие коммунисты не те, что сидят там в Москве или в Киеве. Сейчас настоящий коммунист тот, кто идет со мной бить Деникина, а не тот, кто плюет на ридну Украину и мажет пятки на север. Живи себе со своей верой, товарищ Абрам. Живи сам, пусть живут твои коммунисты. Сделай в Помошной привал, накорми хлопцев и гайда в Ново-Украинку. Формируй железную партизанскую дивизию имени батьки Махно. Наше руководство решило ввести тебя в состав реввоенсовета. Учти это, товарищ Полонский!

Вернулся ненадолго отлучавшийся в вагон Барон. Вынес два черных знамени. Передал их Махно. Батько развернул полотнища. Прочел на одном: «Анархия — мать порядка», на другом: «Мы горе народа потопим в крови». Поразмыслив немного, вернул первое Барону, второе передал Полонскому:

— Вот возьми, товарищ Абрам. Это знамя специально заказано для твоей железной дивизии.

Что-то на миг дрогнуло в лице Полонского. Однако знамя он взял и сразу же передал его Берковскому.

Пораженный происходившим, Анулов не сводил глаз с Полонского и с Махно. Подумал: стоило попасть в лапы махновцам, чтобы быть свидетелем этого неповторимого зрелища! Ему показалось, что, получая из рук Махно черное знамя, Полонский сразу же понял все значение своего чудовищного шага. Перед глазами Анулова на секунду возникло видение будущего яркого полотна, которое расскажет потомкам, как легковерие переходит в отступничество, а отступничество в измену. Только будет ли создано такое полотно? Словно заколдованный Филипп стоял в гуще махновокой вольницы.

— Что скажешь теперь? — обратился к нему Махно. — Видал, как растет армия борцов за свободу?

— Скажу одно: я коммунист. — И, покосившись зло на Полонского, добавил: — А не изменник.

Халупа увел Филиппа в пустой вагон. Отойдя к двери, сказал:

— Посмотрим, чья возьмет: анархизм или коммунизм? У вас, конечно, мудрые деды — Маркс, Энгельс, Ленин. Но и наши дедушки не хуже. Слыхал о Кропоткине, Бакунине?

— Это они вас учат тыкать кулаками в нос?

— Не всем же править молебны, — ответил невозмутимо Халупа. — Пока одни проповедуют, другие зажигают лампады.

— Ничего не скажешь, — глубоко вздохнул Филипп, поглаживая рукой огромный синяк под глазом. — Здоровую лампадку зажег ты мне.

— А ты не обижайся. Сам бы я тебя пальцем не тронул. Выполнял приказ. С Каретником шутки плохи.

— Приказ? А своя башка где? У кого есть своя башка на плечах, тот рано или поздно плюнет на батька, придет к нам с повинной.

— Чего-чего, а этого не дождешься… — Халупа сердито загремел дверью, запер ее снаружи висячим замком.

Ночью кто-то высадил в вагоне окно, бросил Ануло-ву бритву, полушубок. Филипп сбрил бороду, переоделся, вылез из вагона. На путях его ждала Настя. Под покровом темной ночи они вместе покинули Помошную.

В глухой степи, когда станция осталась далеко позади, они забрались в огромный пахучий стог сена. Измученные злоключениями дня, длинной дорогой по мягкой стерне, сразу же уснули. Короткий, но крепкий сон снял усталость. В полночь они уже бодрствовали. Поеживаясь от предрассветной свежести, Настя одной рукой накинула шинель на открытую грудь спутника. Анулов вздрогнул. Ему приснилось, что он еще в плену у махновцев. Горячие губы Насти шептали:

— Скажите, товарищ Филипп, вон на тех далеких звездочках есть люди? И они тоже душат, режут друг друга, льют кровь?

— Не знаю, есть ли там люди, — ответил Анулов. — Не могу также сказать, грызутся или милуются там. Но хорошо знаю одно, Настенька: животное, приспособив одну пару лап в качестве рук, превратилось в человека. Еще больше человек стал отличаться от животного, когда счастье ближнего сделалось для него дороже собственной шкуры.

Успокоенные августовской южной ночью, душистыми испарениями ковыля и тамариска, они готовы были говорить до рассвета. Но проснувшиеся в одно и то же время перепела и полевые жаворонки сыграли юным путникам дружный подъем. Было около трех часов ночи…

Выбравшись из заманчивого обогретого логова, Филипп и Настя, держась, как дети, за руки, двинулись на северо-запад. У Любомировки, на Черном Ташлыке, они нагнали свой полк.

Илья Иванович Гарькавый дни и ночи проводил в штабе дивизии. Сюда он перенес из якировского вагона свою походную кровать. Но было не до сна: уже третьи сутки он не смыкал глаз.

С каждым днем людей и боеприпасов становилось все меньше, а забот все больше. К двум фронтам — подольскому, откуда наседали петлюровцы, и днестровскому, откуда угрожали дивизии румыны, — прибавился помошнянский.

Тылы дивизии заслоняли лишь малочисленные отряды Княгницкого и полк Анулова, остававшийся в Первомайске.

Армия Махно вместе с переметнувшимися к ней силами 58-й дивизии насчитывала теперь до двадцати тысяч штыков, до пяти тысяч сабель и двухсот двадцати боевых тачанок. Будь этот мощный кулак в руках красного командования, корпус генерала Шиллинга, захвативший Николаев, уже давно был бы опрокинут. Но махновский «черный реввоенсовет» не торопился бросать полки против белогвардейских банд Шиллинга.

Николаев пал 18 августа, а ведь мог еще долго держаться. И тут не обошлось без козней Махно. Еще раз подтвердилось, что за «революционностью» его слов скрывалась архиконтрреволюционная сущность. 15 августа, в разгар боев с деникинцами, в Николаев пожаловал на бронепоезде «Вихрь революции» главный махновский демагог — матрос Щусь. Подбил на митинг команду советского бронепоезда «Борец за свободу». Щусь порвал на себе тельняшку, доказывая, что путь с большевиками — это гибель, путь с Махно — спасение.