Хозяин морщился, гулко глотал слюну, но всё же покорно прикладывал руки к груди и лбу.

— Всё, что просит у верных муэдзин, разве может отказать ему кто-нибудь? Бери для Аллаха!

Девушек вели через площадь и, связав, бросали в низенький, сложенный из камня сарай.

Торговые люди деловито разглядывали полоненных, тыкали кулаками в их груди и икры, раздирали пальцами рты и подсчитывали, как при покупке коней, зубы.

— Старьё! Много просишь за падаль!

Продавцы возмущённо всплёскивали руками:

— Если такое золото — падаль, то какое золото — золото?

Главные силы Девлет-Гирея неуклонно продвигались к Московии.

На берегу Лопасни, в Молодях, хан обратился к князю Михаиле Ивановичу Воротынскому:

— Ведомо мне, что у царя и великого князя земля велика и людей множество: в длину земли его ход девять месяцев да поперёк шесть месяцев, а мне не даёт Казани и Астрахани! А либо одну Астрахань, потому — сором мне от турского султана: с царём и великим князем воюю, а ни Казани, ни Астрахани не возьму и ничего с ним не сделаю.

Грозный упал духом, узнав о требовании Девлет-Гирея. Созванная им дума ни к какому решению не пришла.

Земские настаивали на том, чтобы отдать временно крымцам Астрахань и тем спасти от разорения всю Московию. То же советовали Иоанну князь Вяземский и Басманов.

С вторжением татар одна за другой приходили с различных украин недобрые вести.

В Ливонии русийскую рать оттеснили от Дерпта: Литва и Польша, пользуясь набегом крымцев, готовились к наступлению. А тут ещё дошли грозные слухи о том, что казаки отрезали все торговые пути и скликают вольницу в поход против вотчинников и других помещиков для вызволения холопей из кабалы.

Распустив думу, царь вызвал к себе Годунова.

— Аль и впрямь смириться мне перед татарином?

Борис напряжённо задумался. Грозный терпеливо ждал, вычерчивая что-то посохом по каменному полу.

— Царь! — переступил наконец неуверенно с ноги на ногу Годунов. — Лихо на украйнах.

— Про то яз и сказываю тебе.

— А токмо, преславной, тако прикидываю яз неразумным умишком своим: противу ливонцев у нас одна сабля, противу ляхов да Литвы, государь, другая.

Он загнул два пальца и снова задумчиво наморщил лоб.

— Коликим ещё саблям счёт поведёшь? — теряя терпение, процедил сквозь зубы Грозный.

— Ещё, преславной, противу казаков вострая сабля потребна. Не спрокинулись бы те казаки для могутства твоего помехою сильнее татарской!

Грозный презрительно сплюнул и растёр ногою плевок.

— Вот казаки твои! Одна опричнина токмо свистнет — и следу не станет от тех разбойников!

Не смея противоречить, Борис подобострастно склонился:

— Велики сила и слава твоя, мой государь! Скрутит опришнина людишек разбойных.

И, словно про себя, вздохнул печально:

— Бегут смерды множеством на Жигули, на Чёрный Яр да в Дикое поле, в запорожские степи.

Грозный испытующе поглядел на советника. Вкрадчивые слова, в которых переплетались и лесть, и горькие истины, вызывали смутное беспокойство и не сулили ничего доброго.

— Ежели б не погиб под Вейссенштейном в бою холоп мой верный Малюта[206], прибрал бы он к рукам и казаков и протчих крамольников! Ужотко почмутили б при нём!

При воспоминании о Скуратове Иоанн слезливо заморгал и набожно перекрестился.

Годунов грохнулся на колени и сейчас же поднялся.

— Токмо, государь, яз разумею: негоже Гирея новою саблею жаловать.

Царь оживился.

— Верно, Борис! Мудро умишком ворочаешь!

И твёрдым голосом:

— Немедля спошли гонцов к Воротынскому. Дескать, волит царь тако сказывать Девлет-Гирею: ныне противу нас одна сабля — Крым; а тогда — Казань будет вторая сабля, Астрахань — третья, ногаи — четвёртая!

Как-то среди ночи к царю в опочивальню ворвался Евстафий.

— Тула горит, государь!

Александровскую слободу пробудили полошные колоколы.

Грозный перво-наперво приказал вывезти из слободы драгоценности. Для удобства работные люди разобрали церковь святой Евдокии, в подземельях которой хранилось вывезенное из Новагорода добро.

Игумен Ростовского монастыря на коленях подполз к царю, суетившемуся подле кованых сундуков.

— Обрели, преславной, мнихи в святых писаньях глагол откровения…

— Прочь, долговязая мымра! — злобно затрясся Иоанн, сбитый со счёта, и, смешав сливяные косточки, толкнул ногою дьяка.

— Сызнов клади!

Игумен отполз на брюхе за кучу щебня а притаился.

Когда колымаги были нагружены, Грозный, всё ещё хмурясь, поискал глазами по сторонам.

Следивший за каждым его движением монах высунул голову из-под прикрытия.

Царь нетерпеливо шагнул к щебню.

— Како ещё откровение?

Игумен стал на четвереньки и вобрал голову в плечи.

— Было, государь, виденье святому отроку Ананию. И бе — явися к нему ангел Господень с глаголом: ни единый ворог некрещёный не придёт, отрок святый, на место сие.

— Доподлинно ли?

— Доподлинно, государь.

И, вскочив, монах торжественно протянул руку в ростовскую сторону.

— Доподлинно, государь, во едином месте будешь ты невредим и здрав — в нашем монастыре.

Вера в слова игумена несколько успокоила перепуганного царя. Не вдаваясь в рассуждения, он приказал везти всё добро своё на Ростов и в ту же ночь сам уехал туда же с детьми и опричниной.

По дороге Грозный вёл с монахом непрерывные беседы о слове Божием, о деяниях и подвигах отцов церкви и, уже подъезжая к монастырю, невзначай будто спросил:

— А не было ли откровения Ананию, коликой положен вклад за спасение от некрещёных?

Монах скрыл лицо в своей бороде, чтобы не выдать хитрой усмешки.

— Про то не слыхивал, государь. Да об чём толковать? Сам ведаешь — всякое даяние благо и всяк дар совершён.

Но Иоанн потребовал назвать точную сумму и, жадно растопырив руки, как будто хотел грудью защитить своё добро, приготовился к торгу.

Под натиском разгулявшихся орд смятенно бежали русские рати. Только Воротынский ещё кое-как держался под Серпуховом, в Гуляй-городе[207]. Войско валилось от голода. Все пути к продовольственным участкам были отрезаны. В кошу же не осталось ни крошки хлеба.

Скрепя сердце князь разрешил убивать коней на прокорм воинов.

Однажды лазутчики привели в лагерь двух полоненных татар.

— Долго ли простоит крымской царь? — спросили одного из полоненных.

Татарин удивлённо развёл руками.

— Меня спрашиваете, меньшого, а Дивей-мурзу[208], господина моего, бросили в яму и не пытаете.

Узнав о высоком происхождении второго полоняника, сам воевода решил чинить опрос.

— Ты ли Дивей-мурза? — огорошил татарина князь. Полоняник замялся, что-то обдумал и неожиданно гордо ударил себя в грудь кулаком.

— Я! — И, сплюнув через плечо, оскалил крепкие зубы. — Но я мурза невеликий! Есть сильнее меня — крымской хан! С ним поборитесь-ка, русийские необрезанные кгауры!

Воевода подал знак стрельцам. Мурзу связали и за дерзость избили нагайками.

— Будешь ли сказывать?! — кипел возмущённый спокойствием татарина воевода. — Развяжешь свой нечистый язык?!

— А ты не вели холопям соромить меня — мурзу! — высокомерно огрызнулся избиваемый, стараясь ни единой чёрточкой лица не выдать страданий.

Едва стрельцы прекратили истязания, Дивей лукаво прищурился.

— Ежели бы Девлет-Гирей был взят в полон замест меня, я свободил бы его, а вас, свиней необрезанных, погнал бы холопями в Крым!