Как ни таил царь свой приход, а его уже здесь ждали. Успевший привыкнуть к подземному полумраку глаз царя сразу отличил в толпе стражников, выстроившихся с факелами вдоль стен, кучку людей, одетых во всё чёрное, во главе с низкорослым, косая сажень в плечах бородачом, в руках у которого была большая связка ключей, надетых на кольцо. Заметил государь и его тусклый, из-под мохнатых бровей взгляд, и низкий лоб, и его тяжёлые волосатые руки, заткнутые за кушак.

Поймав на себе взгляд царя, бородач низко, в пояс, поклонился ему.

   — Ты кто? — спросил царь.

—Коломенский дворянин Григорий Лукьянов сын Скуратов-Бельский, великий государь.

   — А по должности кто?

   — Состою при Разбойном приказе, государь. А ведать мне велено твою, государя великого, тайную тюрьму. И ослушников твоих царских стеречь, и смирять, и поблажек им никоторые не давать.

— А ты небось даёшь?

   — Нет, государь, не даю.

   — А если попросит кто, худого здоровья али близости смерти ради, от цепи отковать — откуёшь?

   — Такого при мне ещё не бывало, государь. То дело несбыточное.

— А Матюша Башкин где у тебя, Григорий Лукьяныч, сидит? Охота мне у него про одно рассуждение его спросить. Да без свидетелей, наедине.

— Не прогневайся, государь, но того нельзя. В беспамятстве он, да так, что ни кнутом не разбудить, ни водою не отлить... Больно уж усердно отделали его в Пытошной избе. Думаю, день-два ещё, больше не проживёт...

Тень досады и неудовольствия исказила лицо царя. Дурачье, костоломы. Спрашивается, к чему тогда было и утруждать себя, продираться сюда сквозь подземный лаз, да ещё тайком от всех? Но делать нечего... Царь фыркнул и повернул было назад. Но чей-то отчаянный, надрывный вопль, вернее, даже не вопль, а вой, вдруг вырвавшийся из одной из этих клетушек вдоль стен, остановил его.

   — Царь! Царь! Отпусти меня! Я погибну здесь! А какая вина на мне? Почто держишь меня в цепях, почто казнишь?

Тотчас же зазвенели цепи и в соседних клетушках, я заскулили, и завыли оттуда, сливаясь в хор, горестные голоса других узников, взбудораженных тем одиноким воплем. Подземелье загудело, заволновалось, стража схватилась за мечи, но Скуратов взмахнул рукой — и всё затихло.

   — Это кто? — спросил, переборов охвативший его было испуг, царь.

   — Ивашко Пересветов, служилый человек, — ответил Скуратов. — А почто он здесь, мне, государь, неведомо. Не я его сюда определил.

   — Царь! Царь! — продолжал вопить несчастный из своей клетки. — Я тебе писал! Я тебе добра хотел! И ты послушал меня! А потом вдруг — в кандалы и сюда? За что?!

   — Алексей! — обернулся царь к Адашеву. — Это он мне тогда челобитную писал?

   — Он, государь.

   — Как он здесь оказался?

   — За что кричит, за то и оказался, государь... После той челобитной определили его, по твоему указу, на твою государеву службу. И жалованье ему дали, и деревеньку добрую в поместье нашли. А он пропил всё и опять в долговую яму попал. А там стал кричать, Что он царю-де ближайший друг и что он скажет, то царь-де и сделает... Теперь он здесь. Чтобы не кричал.

   — А здесь не унялся — тоже кричит?

   — Кричит, государь. Лекарь говорит: в разуме повредился, теперь уж до самой смерти не перестанет кричать. Одного лишь Григория Лукьяныча и боится, А его нет — опять кричит.

   — Царь! Царь! — продолжал надрываться челобитчик царский, хватаясь исхудалыми руками за решётку и звеня кандалами на ногах. — Он зверь! Он человечью кровь пьёт! Прогони его! Малюта лютый, Малюта зверь — вот ужо государь голову тебе снесёт! А меня воеводой пожалует — я ему писал!

И опять сжатые губы царя скривила гримаса досады и раздражения. Отвернувшись, он процедил Адашеву сквозь зубы:

   — Мог бы и распорядиться, чтоб больше не кричал. Власть у тебя на то есть...

   — Да ведь нет на нём вины, государь, — тихо, побледнев, ответил Адашев. — Он теперь Божий человек... Что с него возьмёшь?

   — Ну да! Он человек Божий, а тебе, мол, царь, что? Брань на вороту не виснет... И много ещё у меня здесь таких друзей, Григорий Лукьяныч?

   — Этот один. Другие, государь, сидят тихо.

   — А знаешь, Григорий Лукьяныч, что хотел я спросить у Матюши Башкина? Он, вестимо, еретик, а всё ж, бывает, и еретики не всё врут... Знаешь, чему он людей своих учил? Да и на дыбе повторял? «Умер-де кто, то умер, по то место и был...» А? Что скажешь на то, мой слуга, темницы моей государевой начальник?

   — Скажу, государь, то же, что и он: по то место и был.

   — Ну, тогда прощай, коломенский дворянин Малюта Скуратов-Бельский! Да смотри, сидельцев своих береги. Нет перед Богом у них теперь другого заступника, кроме тебя. А мне и ближним людям моим в дела твои мешаться недосуг...

Возвращался царь прежним же путём. Незачем было знать ни ближним людям царским, ни простому всенародству московскому о душевных слабостях царя и мягкосердечии его к ослушникам своим. Сроду никогда не бывал он, государь великий, в этом подземелье! Так чего ради его на сей раз туда понесло? Али на душе саднит? Али неправое дело свершил сегодня Освящённый Собор при его, царя, участии?

Нет, и так много всякой мути и смятения в умах на Москве! Пусть себе спит она, не ведая ни о чём... Мир праху твоему, Матвей Башки»! И мир праху твоему, служилый человек Ивашко Цересветов! Но коли уж умер — то воистину умер, по то место и был человек. А живым должно и дальше жить.

Велик и славен первопрестольный боголюбивый град Москва — воистину третий Рим, четвёртому же Риму не бывать, пока стоит мир! И велико, более всех иных именитых царств и земель царство Московское. И велик, и светел, и всемогущ царь и государь всея Руси, и нет на всех пространствах земных иного царя, кто был бы равен ему в блеске и силе его самодержавной власти, и богатстве его казны, и неустрашимости его войска, и в смирении и послушании его подданных.

Где ещё, в свите какого иного чужеземного властителя было бы сразу четыре царя? Шиг-Алей-царь[61], да Дербыш-Алей-царь, да царь Симеон, он же крещёный казанский царь Едигер[62], да взращённый в Москве царь Александр, в младенчестве своём тоже царь казанский Утемиш-Гирей... А сколько царевичей знатных и князей владетельных гарцевали на горячих своих конях вкруг московского царя, когда он выступал во главе войска своего в поход, или стояли, служа ему, вдоль стен Грановитой палаты, когда Москва принимала великих послов из иных славных земель и царств? Казанские, астраханские, ногайские царевичи, царевичи и князья из Иверской земли, из Черкас, из Чечни и Кабарды, из Шемахи и Дербента и из иных многих ближних и дальних стран, добровольно поддавшихся под высокую руку белого царя, уповая на защиту и покровительство его. А уж о прямых потомках великокняжеских родов, идущих от Рюрика или от Гедимина, и говорить было нечего: любой из них по достоинству и чести своего рода был выше многих иных прегордых европейских властителей, пробившихся и трону из простого всенародства где многомятежным выбором человеческим, а где оружием либо хитроумием своим.

А каких только пышных посольств, из каких только прославленных, а иной раз и не слыханных никогда доселе стран, не видела тогда Москва! Что ни день, скачет государева стража от Каширской, либо от Дорогомиловской заставы, либо вдоль по Сретенке, расчищая себе плетьми путь сквозь сбежавшуюся со всех сторон чернь. И полощутся знамёна, и блестят доспехи, и трубят в трубы бирючи, и дивится праздный народ московский на такое великолепие, задрав в изумлении головы свои и разинув рты. То посол от императора Максимилиана[63], то от самого грозного владыки турецкого Солимана Великолепного[64], то Сигизмунд Август шлёт своих гордых, высокомерных панов к великому князю московскому, то шведский король Густав Ваза[65] своих верных дворян, больше похожих по обличью на торговых мужиков, то ливонский магистр присылает своих спесивых, молчаливых рыцарей, закованных в броню. А то, тревожно и зорко озираясь по сторонам, в хвостатых лисьих шапках и перетянутых кушаком кафтанах едут послы от хана крымского, а то в белых чалмах и атласных халатах—степенные, невозмутимые старцы от эмира бухарского, или от персидского шаха, или из Хорезма, а то и победнее какие люди едут, но тоже по великому государеву делу — из Сибирского, к примеру, ханства или из Ногайской орды.