В трапезную неожиданною оравою голосистых ребят ворвался шумный перезвон колоколов.

— Не иначе — Федька на звоннице тешится, — недовольно покачал головой Иоанн.

Пыхтя и отдуваясь, в дверь просунулся боярин Катырев.

— Сызнов царевич убег от меня, государь!

Набросив на плечи шубу, Грозный вышел на крыльцо и, приложив кулак к губам, строго окликнул сына.

Перезвон оборвался. Фёдор бочком сунулся к лесенке и исчез.

В трапезной молча стояли бояре.

Не обращая внимания на Колычева, Иоанн направился к креслу, стоявшему у окна, и придвинул ногами тигровую полость.

— Читай! — приказал он Висковатому, усаживаясь удобней.

Дьяк развернул цидулу и улыбчато шевельнул носом.

— От Михаилы Воротынского-князя.

Клинышек царёвой бороды оттопырился кверху, точно прислушиваясь к чему-то. Правая нога грузно нажала на голову тигра.

— Чем ему на новых хлебах не потрафили?

Висковатый, не торопясь, прочёл цидулу опального. На многие обиды жаловался Воротынский, требовал, чтобы украйные служилые оказывали ему почтение, достойное его отечества, и выражал своё удивление тому, что давно не получает царёва жалованья: вёдра романеи, вёдра бастру, десяти гривен перцу, гривенки шафрану и пуда воску.

С каждым словом к Иоанну возвращалось его игривое настроение. Приподняв посох, он слегка коснулся наконечником Колычева.

— Ты, думной, подсоби умишком своим, како с челобитною быть.

Боярин умоляюще поглядел на соседей, ища в них поддержки. Думные, свесив головы, упорно молчали.

— Сказывай, князь!

Колычев отвёл в сторону взгляд и буркнул в бороду:

— Что по отечеству положено вотчинникам, то от Бога. А ты на то царь и великой князь, чтобы по-Божьи рядить.

Фуников с укором поглядел на боярина и развёл неопределённо руками.

Уставившись в промороженное оконце, Иоанн спокойно, по-дружески, объявил:

— Добро рассудил. Доподлинно, не зря сетуешь на то, что рядом с тобою Биркины с Загряжскими сиживают.

Он шумно вобрал в себя воздух и с присвистом выдохнул:

— Жалую яз тебя усадьбою по суседству с князь-боярином Воротынским на украйной земле.

Колычев, сохраняя достоинство, выслушал весть, перекрестился на образ и, отвесив всем по поклону, ушёл.

— Сызнов печалования боярские? — задетый за живое спокойствием Колычева, зло повернулся Иоанн к дьяку. — Токмо и заботушки моей, что миловаться с крамолою!

Висковатый пробежал глазами цидулу.

— А печалуется ещё воевода на тяглых. Бегут, мол, людишки от поборов и тягла. Волости поопустели.

Думные зашептались вполголоса. Царь внимательно вслушался в их шёпот. Воронцов поднялся с лавки.

— Дозволь, государь!

И запальчиво выхватил грамоту из рук дьяка.

— Николи того не бывало, чтоб воеводы да приказные царей тревожили челобитными от людишек!

Остальные горячо поддержали князя и повскакали с лавок.

— А либо ужо и холоп не холоп?! — перекрикивали они друг друга. — А либо стало стрельцов недостатно на смердов?

Грозный вонзил посох в голову тигра. Всё сразу стихло. Только Воронцов не мог прийти в себя и, ожесточённо размахивая руками, продолжал что-то выкрикивать. Казначей резко потянул его за полу кафтана к лавке.

Царь подул на стекло, потёр его пальцем и поглядел на площадь.

— Никак, басурмены пришли?

И к дьяку:

— Отпиши по всем губам, что, дескать, в царёвой думе многое множество великих забот и недосуг ей холопьими печалями печаловаться. Токмо пускай те приказные да воеводы по-Божьи творят, людишек через меру не забижают.

Бояре просветлели и благодарно поклонились царю. По знаку Челяднина они гуськом двинулись к двери. В трапезной остались Висковатый и Фуников. Царь раздумчиво потёр висок.

— А и впрямь холопи не к добру воют. Худа бы не было! Нешто к веселью нашему, коль цельными волостями бегут?

Он в упор уставился на Висковатого.

— Надумать бы такое, чтобы людишки про меня лихого не молвили, а всю вину на бояр с дьяками переложили.

Фуников закатил глаза и улыбнулся елейно.

— Надумаем, государь. Сами не сладим — Вяземского покличем.

И, помолчав, прибавил:

— Ещё на выдумки охочи Алексей Басманов да Борис Годунов.

Иоанн милостиво потрепал по щеке казначея.

— Сдаётся и мне — ума палата у того Годунова!

От великокняжеских покоев до Благовещенского собора скребут и чистят людишки работные дорогу, обряженную северами в шуршащий саван. Долгою чередою по обе стороны дороги выстроились стрельцы и дворовые. Их лиц не видно: иней густо заткал щёки, губы, глаза, и промёрзлыми комьями дикого мёда зернисто искрятся подплясывающие на ветру бороды. В белесом воздухе прядёт замысловатую паутину свою тихий перезвон малых колоколов. На звоннице, рядом с пономарём, постукивает нога об ногу и зябко хохлится дозорный жилец.

И вдруг шумно очнулся от дрёмы Кремль. Откуда-то издалека рявкнули густые басы:

— Царь! Дорогу царю!

Жилец рванул верёвки, привязанные к языкам колоколов. Суетливо застрекотали медные голоса.

Высоко подняв голову и опираясь на серебряный, покрытый золотом, посох, торжественно вышел из палат Иоанн. Гордый взгляд его устремился в разбухшее небо. Каждая чёрточка каменно-застывшего лица выражала величавую неприступность и мощь.

По бокам царя неслышно скользили по паре телохранители. Их статные фигуры плотно облекали одинаковые кафтаны из серебряной ткани с горностаевой опушкою и с большими серебряными пуговицами до колен. На ногах поблёскивали белоснежные сафьяновые сапоги и золотисто переливались большие топоры на плечах.

Позади телохранителей стройно выбивали шаг восемьдесят московских дворян и жильцов.

На паперти, окружённый боярами, хмуро молчал, дожидаясь отца, Иван-царевич[151].

Грозный издали заметил сына и глазами подозвал к себе Вяземского.

— Накажи ты ему, озорнику, шубу ту запахнуть. Не ровен час — недуг прилипнет.

Князь стремглав бросился к паперти и, низко поклонившись, передал царевичу приказание.

Иван сонно зевнул, поглядел на свои покрасневшие пальцы, подул на них и отвернулся.

«Эка, норовистый удался! И в кого уродился, не ведаю», — подумал не без удовольствия царь и снова вытянул лицо в каменеющую маску величия.

Однако, поравнявшись с сыном, он не выдержал и заботливо попросил:

— Запахнись ты, Ивашенька. Студёно!

Из-за спины выглянул робко Фёдор[152]. Борода Иоанна запрыгала по сторонам.

— Разгорнул бы ты спину, мымра пономарская!

Одутловатые щёки царевича сморщились в блаженной улыбочке.

— Пожаловал бы ты, батюшка, милость невиликую — крохотку поблаговестить.

Катырев умилённо сложил руки на животе.

— Божье дитё. Воистину Божье дитё.

Грозный сердито оттолкнул боярина и, теряя самообладание, набросился на сына.

— Мымра! Не царёва ты плоть, а сука Пономарёва! Сука ты, — вот кто!

Фёдор юркнул снова за спину Ивана и сделал вид, что идёт в церковь. Но, едва отец скрылся в притворе, он подразнил языком поманившего его Катырева и, отдуваясь, свернул к лесенке, ведущей на звонницу.

Перед алтарем Иоанн передал посох Биркину и стал на колени. Протопоп благословил молящихся и, в свою очередь испросив царского благословения, приступил к службе.

Истово бил Грозный поклон за поклоном и, каждый раз приподнимаясь, огорчённо поглядывал на старшего сына.

Царевич стоял, облокотившись на паникадило, и болезненно морщился. После бурно проведённой ночи мучительно тянуло ко сну или на воздух, подальше от мутящего запаха воска и ладана. Минутами им овладевало какое-то странное оцепенение, мимолётное забытье. Тогда вдруг свежело лицо в желтоватом румянце и, как у ребёнка, тянущегося к материнской груди, чавкающим колечком собирались влажные губы. Перед полузакрытыми глазами колеблющеся всплывал образ покорной девушки, с которой, под конец ночи, его оставили одного. Где-то у заставы изловили её, неизвестную, дворяне московские, обрядили скоморохом и привели закоулками в Кремль. Приятно кружится голова у царевича, он широко расставляет руки и… падает на плечо Алексея Басманова.