Расцветший Годунов торопливо прибавил:

— Да чтоб некому было чмутить!

— Чмутить чтобы некому! — поддакнул Иоанн, стукнув братиной по столу.

Челяднин причмокнул уверенно.

— На свою погибель милуются те новагородцы через богомерзкого Курбского да литовского короля с погаными ляхами. Перехватили мы грамоту…

Острыми углами приподнялись плечи царя.

— Волю утресь же зрети те грамоты!

— Израда! Израда! — трезвонили усердно по Московии языки. — Ляхам Новагород замыслил отдаться! Сам митрополит Филипп благословил игумена уволочить тайно святыни монастырские на Польшу премерзкую!

Воеводы и окладчики скликали рать.

Холопи, вооружённые бердышами и стрелами, покорно готовились к бою.

Пять полков подтянулись к Москве. В середине шёл полк главный над четырьмя остальными. Воеводство над ним принял сам Иоанн.

Против рати царёвой поднялся весь край новагородский.

Грозный, прежде чем начать бой, отправил послов в противный лагерь.

— Не люба государю кровь человеческая, — объявили послы. — Отдайтесь на милость царёву, и не сотворит он над вами недоброго.

Новагородцы дерзко посмеялись над словами Грозного.

— А кто может устояти противу Бога да и Господина Великого Новагорода? — кичливо кричали они вдогон ускакавшим послам.

Взбешённый Иоанн в ту же ночь выступил в поход.

Две недели держались дружины новагородские. Наконец Грозному удалось обложить город.

В последний раз он объявил осаждённым:

— Ежели не отдадитесь на милость мою — в Волхове утоплю всех крамольников!

Дружины ничего не ответили и приготовились к обороне.

Под градом стрел, презирая смерть, бесстрашно гнал Малюта к стенам полки.

Утром, с лихими песнями и победными трубными кличами, рать прорвалась на улицы города и сразу же приступила к погрому.

На другой день, окружённый сотней опричников, в Новагород прискакал Иоанн.

У заставы его встретил архиепископ Феофил.

— Ты бы римской церкви поклон отвесил, иуда, а не мне, царю православному! — с омерзением сплюнул царь.

Феофил поднял клятвенно руку.

— Верую, государь, во едину святую соборную и апостольскую церковь и такожде исповедую едино крещение, яко и ты, преславной!

Поклонившись до земли, он благословил опричников и обратился к царю:

— Не покажешь ли милость, не откушаешь ли в смиренной моей обители хлеба-соли с дороги?

Царь переглянулся с Малютой и смежил глаза в задорной усмешке.

Предвкушая потеху, Скуратов потёр с наслаждением руки.

— Покажи милость архиепископу, царь!

И, уловив утвердительный кивок, повернулся к опричнине:

— Коли по чести, горазды и мы пожаловать архиепископа честью!

Стрельцы и ратники, разместившись в усадьбах торговых людей, устроили пир.

Изголодавшиеся людишки в мгновение ока уничтожили все найденные съестные припасы.

По улицам сновали женщины и с замирающим сердцем заглядывали в изуродованные копытами лошадей лица убитых.

Солнце посылало земле последние улыбчатые лучи свои. Над Волховом мирно расстилался тающий полог тумана. На город спускались тихие предвечерние сумерки…

Грозный продрал глаза и тупо уставился в усыпанную золотистыми звёздами подволоку.

— Где мы? — обдал он винным перегаром Малюту. Опричник, стоявший всю ночь с дозором подле входа, подскочил к царёвой постели.

— В трапезной архиепископской, государь!

И, заметив испуг на припухшем от хмеля и сна лице Иоанна, успокаивающе указал на дверь.

— Полны хоромины наших людишек. Не тревожься, преславной!

В трапезную, под дозором Алексея и Федьки Басмановых, вошёл монах.

Царь почтительно поднялся с постели и сложил пригоршнею ладони.

— Благослови, отец.

Монах смущённо остановился.

— Ты, государь, пожалуй меня своим благословеньем.

— Бла-го-сло-ви!

Острый конец посоха хищно цокнул о пол.

Лихорадно задёргались тонкие губы монаха, и широко раздавшиеся зрачки застыли на кулаке, судорожно стиснувшем посох.

— Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере, святых славных и всехвальных апостол, иже во святых отца нашего Иоанна, архиепископа Константиняграда Златоустова[194], святых и праведных Бого-отец Иоакима и Анны[195] и всех святых, помилует и спасёт тя, яко благ и человеколюбец.

Приняв благословение, Грозный отвесил земной поклон и покаянно обратился к иконам:

— От юности моея мнози борют мя страсти; но сам мя заступи и спаси, Спасе мой!

Исполнив свой долг перед Богом, он деловито шепнул Басмановым:

— Абие воздать бы милость архиепископу.

И к монаху:

— Облачился бы владыко в ризы пасхальные да пожаловал к нам!

Малюта собрал на дворе всех послушников и огорошил их чудовищной вестью:

— По царёвой великой милости попируете ныне, отцы, на свадьбе владычней.

Старичок келарь с ужасом поглядел на безмолвных монахов и бесстрашно шагнул к Скуратову:

— Ирод! Иуда! Холоп Вельзевулов!

Стрельцы набросились на старика и уволокли его в погреб.

Послушники попятились незаметно к воротам.

Покорный зову царя, Феофил немедля явился в трапезную.

— Благослови тебя Бог, государь!

— Благословено имя Господне отныне и вовеки, — благоговейно собрал губы Иоанн. — А за хлеб-соль, владыко, жалую яз тебя…

Он замолчал и неожиданно усиленно подул на пальцы.

Басманов неожиданно облапил Феофила.

— Жалует тебя государь женою пригожею!

Архиепископ добродушно улыбнулся.

— Вот люди сказывают, что грозен наш царь, а ты и с постели тешишься, яко младенец безгрешной.

Иоанн притопнул на захохотавшего Федьку Басманова и привлёк Феофила к себе.

— Хоть ты и древний старик, а мужем будешь ещё на славу. Тако яз сказываю?

— Тако, преславной! — не переставая улыбаться, закивал головою архиепископ.

— А ежели тако, внемли!

Царь зло оттолкнул от себя старика.

— Не любо было тебе быть православным, молись римской ереси, богоотступник…

Со всех монастырей с богатыми свадебными дарами собрались игумены и иеромонахи в архиепископские покои.

Когда все приготовления были готовы и стрельцы выволокли на двор отчаянно упиравшегося Феофила, — на крыльцо не спеша вышел царь.

Понуро построились монахи в круг.

Среди двора со связанными на спине руками стоял старик келарь.

Стрельцы открыли ворота и пропустили Скуратова, торжественно ведшего на поводу белую жерёбую кобылу.

Иоанн низко поклонился архиепископу.

— Вот жена твоя, еретик! Скачи на ней, горлице ясной, на Москву да послужи под конец живота волынщиком плящущему медведю!

Феофила усадили насильно на лошадь. Келарь, не помня себя, рванулся к царю.

— Басурмен! Вельзевул!

Владыко остановил его жестом руки.

— Не сокрушённо, а радостно заповедано Христом идти на мученичество во имя Его!

Опричники связали ноги Феофила под брюхом лошади и накинули на шею его пёструю ленточку, привязанную к волынке.

Келарь рухнулся наземь.

— Сокруши, Господи, нечестивых!

— Умолкни! — гневно прикрикнул архиепископ. — То воля Божия!

И повернулся гордо к царю.

— То не истина, что творишь ты с Русией, а испытание Божие за грехи! То не истина, что возвеличил ты худородных, а господарей предаёшь позорам некаким и мученической кончине!

— Обрядить его в колпак скомороший! — едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться в горло владыке, крикнул Грозный и вонзил посох в круп лошади.

С мертвящим ужасом следили новагородцы за скачущим архиепископом.