— Ещё! Тужься ещё, сука пономарева!
— Твоя воля, батюшка…
Иоанн с омерзением сплюнул и исподлобья взглянул на Евстафия.
— Ты бы, что ли, глаголом каким заговорил бы его.
Фёдор заломил руки.
— Ужо и ведунья колико раз заговаривала на уголёк, а не спокидает меня та улыбка постылая! Хоть ты что с окаянной с ней сотвори! Како со смерти Ива…
— Молчи!
Грозный заткнул пальцами уши и зарылся в подушки.
Покорно уставившись на иконы, Евстафий привычно, как раз навсегда положенное для него дело, тянул без всякого выражения слова молитв.
Перед поминанием мёртвых он обернулся с немым вопросом к царю.
— Молись!
— Молюсь, государь!
И нараспев:
— Помяни, Господи, души усопших раб твоих Фёдора, Алексея, Петра, Мисаила…
— Помяни, Господи, души усопших раб твоих… — проникновенно повторил царь за духовником. — Фёдора, Алексея…
— Иоанна, Афанасия, Микиты… — всё быстрее выталкивал протопоп.
— Иоанна, Афанасия, Микиты… — цедил сквозь зубы Грозный, непрерывно крестясь.
— И иных, имена же их ты, Господи, веси…
— …имена же их ты, Господи, веси…
Окончив, протопоп покропил святой водою присутствующих и стены.
Иоанн присел на постели и, кивнув вошедшему дьяку, печально поглядел на царевича.
— Ты внемли, Федя. Скоро сам будешь самодержавцем всея Русии.
Царевич сжал руками виски.
— И не придумаю, пошто мя, хилого, хощет покарать Господь державою?
Тяжкий вздох вырвался из груди царя.
— Вся надежда на тебя, Борис.
Он умоляюще взглянул на советника.
— Заповедаю: како мне служил, послужи и ему, неразумному. Не дай сбиться духом немощному с хитросплетённой дороги государственности русийской.
Годунов страдальчески перекосил лицо.
— Не хорони ты себя, государь! Слушать не можно мне!
Дьяк взял со стола грамоту и, дождавшись разрешения, прочёл её.
— Печалуются? — по слогам, сквозь зубы, прошипел Иоанн. — Рыбники со хамовники печалуются? Невмоготу стало жить?
Его глаза сузились и потемнели. На шее шевельнулась синеющая жила. Чуть оттопырился клин бороды.
— Ты всё, Борис! Не поблажать им, а скрутить их, смердов!
Он вдруг вскочил и оттолкнул от себя с силой царевича.
— Не яз буду, ежели не сниму с тебя юродивой улыбки! Отврати лик, мымра!
И к дьяку:
— Читай.
Дьяк взял со стола цидулу и, исподлобья поглядывая на Грозного, усевшегося в кресло, испуганно зажевал губами:
— Великой государь, царь всея Русии…
— Не тяни отходную, Михайло. Читай складнее! Дьяк сжался от окрика и срывающимся голосом затараторил:
— Видывал яз, како ты со князь-бояре расправлялся. И ещё думку держал в те поры: изведёшь бояр-воззришь на холопий. Ан по-иному повёл ты, царь! Добро боярское пожаловал опришнине, а от той милости твоей холопям была ль корысть? И яз верой тебе служил, а чаял поведать тебе кручины великие холопьи. А ты Божьим ли откровением меня в темницу вверг да Ондреичу-подьячему за тое цидулю мою с Волги руку отсёк, а цидулу огнём пожёг? Не Божьим гласом то, а дияволовым наущением содеял. И тако во все дни живота нашего зрели холопи от тебя и дьяков твоих едину тугу да лютость. И, узрев сие, спорешили мы сами сдобыть себе долю свою, а на тебя ополчиться ратью великою, всехолопьею! А по той пригоде спосылаю яз назад пожалование мя в московские дворяны да во дьяки-розмыслы. Жалуй ты воров своих, а яз покель пребуду, в холопях, да в вольных! А ещё, великой князь, отто вся казаки велегласно тебе реку: яз, Васька Выводков, Бабак, да Иван Выводков, Безрукой, с протчими вольные казаки, спосылаем тебе отныне и до века со всемроды царские анаф…
— Молчи!
Дьяк бросился в ноги Иоанну.
— Молчи! — захлебнулся от крика Грозный и схватил посох. — Молчи! Молчи!!!
Он налился звериным гневом.
— Ниц! Сжечь на костре! Огнём!
И, зашатавшись, упал на руки Бориса.
— Помираю…
На постели, резко упавшим голосом царь попросил:
— Повели, Евстафий, благовестить благовестом погребальным.
Царевич крадучись поглядел на стынущее лицо отца. Странное чувство шевельнулось в нём. Он испуганно отшатнулся и зашептал про себя молитву. Но злорадство брало верх над жалостью к умирающему и с каждым мгновением росло, закипая в груди торжествующим и бурным хохотом.
Грозный попытался что-то сказать, но только беспомощно махнул рукой.
Годунов склонился к уху больного.
— Лекарь-фряг сдожидается, мой государь!
Сжав кулаки, царь чрезмерным усилием воли глухо выдохнул:
— Не лекаря, а игумена… Постриг приять…
Советник пытливо заглянул в чуть приоткрывшиеся глаза.
Сомнения не было. Перед ним лежал человек, доживающий последние минуты.
— Игумена!.. Во мнихи волю… — резко, по-прежнему властно крикнул Грозный и вдруг капризно надул губы. — Позабавиться бы фряжскою потехою в остатний раз, покель игумены приидут.
Борис торопливо достал из-под постели шашки.
* * *
Скорбно перекликались колокола. Сонм монашества московского чёрной тучею устремился в Кремль.
Полный величественного смирения, творил игумен чин пострига.
И, свершив обряд, благословляюще простёр над Иоанном руки.
— Не оставь, Господи, недостойного раба твоего, многострадального инока Иону.
Блаженная улыбка разлилась по землистому лицу царя.
По подушке, точно почуяв волю, не спеша полз жирный, налитый кровью клоп. Ткнувшись в шею умирающего, он задержался на мгновение и деловито засуетился в растрепавшемся клине бороды.
Царевич взял руку отца.
Неприятный холодок тупо отдался в груди и в концах пальцев.
Чуть зашелестели губы Иоанна:
— Наипаче… Ваську… розмысла… остерегай…ся… Со разбой…ным…и… хол…оп…пи…
Уловив взгляд сына, он побагровел и весь собрался, точно готовый прыгнуть.
— Убр…
Лютый холод сковал вдруг сердце. Рука, поднятая на Фёдора, упала мёртво, по-мышиному скребнув ногтями половицу.
Евстафий благоговейно опустился на колени.
— Почил царь и великой князь всея Русии!
Царевич бочком вышел из опочивальни, но на дворе гордо запрокинул голову и быстро направился к звоннице.
— Изыди! — оттолкнул он пономаря.
Чахлый мартовский день заухал, закружился в пьяной пляске набатных перезвонов.
Полные ужаса, из хором бежали на двор монахи.
— Царевич! Царь преславной! Каноном положено великопостным благовестить перезвоном!
— Изыдите!
Фёдор лихо вскидывал плечами, тряс исступлённо головой и не слушал уговоров. Бурным, всесокрушающим потоком била удаль в его груди.
— Погребальным перезвоном по канону! Царевич! Царь преславной!..
— Изыдите!
— Царевич! Бога для! Побойся Бога!
— Эй, вы там! Изыдите!!! Яз ныне — Феодор Иоаннович — всея Русии государь!!!
* * *
А в келье монастырской монашек ветхий, осенив себя трикраты меленьким крестом, сгорбился над жёлтым и сырым, как его лицо, пергаментом и вывел неверною рукой последние слова в мрачном и полном кровавых дней своём летописании:
В лето от сотворения мира семь тысящ девяносто второе, а от рождества Господа нашего Исуса Христа тысяща пятьсот восемьдесят четвёртое, осемнадесятого дни, месяца марта, в Бозе почил царь и великой князь всея Русии Иоанн Четвёртый Васильевич, во иночестве ж раб Божий Иона. Аминь.
ОБ АВТОРАХ
НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ ШМЕЛЕВ родился в 1936 г. Закончил экономический факультет МГУ им. Ломоносова, доктор экономических наук (с 1968 г.), профессор. Работал в Институте экономики АН СССР, Институте США и Канады, автор многочисленных научных работ. Известен и как публицист, занимался политической деятельностью, был народным депутатом СССР.
