Когда розмысл немного поправился, его вызвали на площадь.

Загубыколесо поднял высоко булаву. Тотчас же писарь уселся на землю, поджав под себя ноги, и достал из-за уха остро отточенное гусиное перо.

Нерыдайменематы распахнул красный, с широкими вылетами жупан, сбил набекрень высокую суконную шапку и поиграл оттопырившейся, как клин бороды Иоанновой, пёстрой кисточкой шёлковой опояски.

— Славное низовое товариство, — начал он, передвигая люльку из одного угла губ в другой. — А было ли в Сечи, чтобы казак ублажал басурменов?

Его перебил Шкода.

— Та не так! Ты про то побалакай, как за бисовых баб некрещёных казак руку поднял на казака!

Атаман потряс булавой.

— Годи! Послухаем, что повыкладает нам Нерыдай!

— Ото и повыкладаю, что за таку подмогу в лянцюги надо взять да за рёбра подвесить! И никаких!

Он сорвал с себя шапку и бросил её злобно в Василия.

— И никаких! Под рёбра! И никаких!

Ни один человек не посмел выступить на защиту Василия. С немым участием поглядывали на преступника его друзья и соратники.

Кошевой не спеша раскурил люльку и уставился на Нерыдайменематы.

— А не поискали бы вы, паны, в казацкой своей башке да не припомнили, как Бабак в поле орудовал для славы нашей Сечи молодецкой?

— Геть! — напали на атамана молодые казаки. — На крюк его, та и годи!

Кошевой наклонился к писарю и неожиданно продиктовал:

— Такой расправы нема, чтобы казак напирал с косою на казака… Пышы!

И, сунув кончик оселедца в зубы, спокойно дождался, пока писарь записал его слова.

— А и такой расправы нема, чтоб хрещеные забижали так себе, байдуже, незаможных невольников… Та пышы!

Рада строго прислушивалась к словам атамана и молчала. Друзья Выводкова поощряюще поглядывали на Загубыколесо.

— Напысал? Ну, то-то ж! Пышы: и порешило славное низовое товариство почитать того Бабака не ворогом казацким, а и не другом, а так себе: ни рыба ни рак. Та не пышы! И дале: и порешило казачество погнать Бабака того из Сечи. Ты чего стал? Я сам за тебя в носу поковыряю! — прикрикнул кошевой на писаря, засунувшего в раздумье пальцы в обе ноздри.

— Так ли я балакаю, паны?

— Бреши до конца, а там пораскумекаем.

Загубыколесо выплюнул оселедец и отставил правую ногу.

— Выходит, порешило славное низовое…

— Так то ж ты порешил покель, а не мы! — зашумели незло передние ряды.

— А вы не сбивайте!

И к писарю:

— Порешило ту ганчырку геть погнать из Сечи. Нехай его где хочет маты мордует. Та то не пышы! То я для слова.

Молодёжь попыталась возмутиться, но Рогозяный Дид с товарищами выхватили сабли из ножен.

— Дюже сопливы ещё спорить со стариками! Геть до шинка подрастать!

Атаман воспользовался минутою и подмигнул писарю.

— Бей печать! И годи! Прощай, Бабак! Пошныркаешь по Дикому полю, а там, после покуты, вертайся на Сечь с повинной башкой.

Перекинув через плечо котомку и оскорд, ушёл Василий с сыном в Дикое поле.

Поздним вечером остановились они у могилы для роздыха.

Василий склонил голову на плечо сына и горько задумался.

Иван нежно обнял отца.

— Не томись, батюшка! Авось обойдётся.

Розмысл заломил больно руки.

— Пошто? Кой человек растолкует?

— Ты сядь, батюшка, отдохни.

Выводков подёргал носом и срывающимся, полным недоумения голосом бросил куда-то в пространство:

— Пошто? Пошто великим простором Русия раскинута, а жить одинокому негде? Пошто?!

Годунов заботливо укутал в покрывало ноги Грозного и с тоскою уставился в распухшее лицо его.

— Не изводи себя, мой государь. Покель яз у одра твоего, не быть, опричь добра, ничему.

Иоанн с трудом поднёс исхудалую руку к глазам и стряхнул надоедливую слезу.

— С того Челяднина и пошло. Ходит он, Борис… Куда ни пойду — всюду ходит он за мной…

Он отодвинулся к стене и, вобрав голову в плечи, прибавил таинственно:

— Давеча в церкви… из-за образа Пантелеймона[209] норовил дланью ко мне дотянуться.

Евстафий, стоявший до того у аналоя, подошёл к царю с кропилом и свячёной водой.

— Не для своей потехи казнил ты окольничего, преславной, но для укрепления стола.

И, помолясь, покропил больного водой. Царь сердито отвернулся. Протопоп зашелестел страницами Требника.

— Где ты, Борис? Страшно мне, Борис!

Советник присел на постель и негромко фыркнул в кулак.

— Ну, ты! Посмейся!

— Помилуй, царь! Да ежели бы младости даровал Господь твою долю, раздуло бы ту младость от спеси!

Любопытно повернув голову, Грозный показал Евстафию глазами на дверь.

— Умелец ты, Борис, на мудрёные словеса!

Он с трудом сел и упёрся подбородком в набалдашник посоха.

— Не от баб ли такое слыхивал?

— От всяких, государь.

Годунов хитро прищурился.

— Сама королева аглицкая дочь за тебя прочит, мой преславной!

Лицо царя вспыхнуло.

— Дай-кось поглазеюсь яз в басурменово умельство!

Вздрагивающие пальцы охорашивающе забегали по растрёпанным усам и бороде.

Но чем дольше гляделся Иоанн в зеркальце, тем угрюмее сходились брови и блекли глаза.

— Нет, где уж нам женихаться! — печально свесил он голову и выронил из рук зеркальце.

Годунов возмущённо вскочил.

— Ты что же, преславной?! В полсотни с малым годов уже и не женихаться?! Да ежели что… да ежели Бог даст — засохнут коросты на тебе, любой молодец позавидует велелепию лика твоего пресветлого.

Царь невольно выпрямил спину и молодцевато прищёлкнул.

— Да оно, ежели на то пошло, и впрямь полсотни с малым — не великая ещё кручина.

Он неожиданно громко окликнул Евстафия. Протопоп сейчас же появился у двери.

Грозный поманил его пальцем и уставился с верой на образ.

— Не утешение ли от Господа сия весть аглицкая?

Духовник, не поняв, осклабился.

— Аль не услышит Господь усердных моих молений?!

Истомно потянувшись, Иоанн улёгся в постель.

— Ежели с агличанкой побраться, — раздумчиво протянул он, — быть в те поры Русии…

— В торгу великом со басурмены! — торжественно досказал Борис.

Евстафий неодобрительно покачал головой.

— Дозволь, преславной!

— Сызнов канонами потчевать будешь?

— Не положено православным при жёнах здравствующих жених…

— Прочь!

Едва духовник шмыгнул в сени, царь привлёк к себе Годунова.

— Ни единый, опричь тебя, не разумеет заботы моей.

И, точно оправдываясь перед собой:

— Господь-то всё зрит…

Всю ночь, провёл Грозный с пятой женой своей, Марией Нагой[210].

Давно уж Мария не видела мужа таким заботливым, нежным и ласковым. Изо всех сил стремясь поддержать доброе настроение царя, она в то же время зорко следила за каждым его движением и порывом, тщетно стараясь понять, искренен ли он или прикидывается.

Под утро Иоанн вдруг закручинился.

Царица робко прижалась к его груди.

— Не уйти ли, мой милостивец? Не опостылела ль яз тебе за долгу ночь?

— Куда? Куда идти тебе… — мягко погладил он её тёплую щёку. — Куда идти, ежели всюду вороги нас стерегут?

Его голос зазвучал туго натянутой струной.

— Замышляют противу нас с тобой, Машенька. Да и не токмо нашего живота ищут, но и младенца безвинного Димитрия[211] сулят смертью извести.

«Вот она, ласка его!» — подумала с тоскою Мария и чуть отодвинулась.

Царь любовно заглянул в её глаза.

— Ты не тревожься. Яз всё надумал. Покель жив, волос не упадёт с головы твоей.