А всё войско подхватывало бесшабашно:

Степь — как море. Всюду, куда ни сверни, — колеблющаяся живая ткань небосвода.

Но не запорожцу бояться заблудиться и пропасть в Диком поле. Ни к чему ему наглухо заросшие густою травою дороги. Есть иные пути, которых никаким умельством не скрыть от казака. Скачет он днём по солнцу, примечает и высокие могилы, и скрутни травы. Кому другому и в голову не взбрело бы, а запорожцу каждый шорох в степи — примета верная.

Не заблудиться казаку и в тёмную ночь. Вон в бархатной камилавке далёкого неба — Воз[200] протянул оглоблю свою в сторону Сулеймановских орд[201]; Волосожар[202]тоже не дремлет, верой и правдой норовит послужить запорожцу, подмигивает по-братски на заход солнца; а уж Ерусалим-дорога так та на то и проложена Богом, чтоб споручествовать крещёной Сечи.

Бывает и так, что наводили татары и ляхи чары на славное низовое товариство. Вдруг, ни с того ни с сего, набегают на звёзды густые тучи, и становится, в небе, как в курени, когда раскурит казачество бездонные люльки свои. Но и тогда ухмыляется запорожец в длинный свой ус, обнюхивает глухую мглу и уверенно пришпоривает коня.

«Не быть тому, чтобы хоть с мотыльковый лёт, а не дул какой-нибудь самый завалящий бы ветер!»

Дикое поле — не хата: не скроешь в нём дыханье земли. То москаль вдруг дохнет, то басурмен а то и донец с ляхом поспорят. И попытайся после такого! Скрой от очей казацких пути-дороженьки степные!..

Скачет войско по Дикому полю под началом Загубыколеса.

Однако не слышно уже ни песен лихих, ни молодецкого посвиста: по примятой траве да по едва уловимому шуму чуют казаки притаившуюся татарву.

И не дело как будто скакать напролом орде, а надо, обязательно надо показаться ей невзначай и свернуть ветром на полдень, в сторону, где разбросал Бабак-Василько якирцы. Только бы аргамаки Девлет-Гирея отведали тех якирцев — завели бы тогда запорожцы потеху!

В задних рядах, покрякивая, скачет Сторчаус. Растрясло его, а может, и продуло каким-нибудь заворожённым ветром. Ломит голову, хрипит какая-то чертовщина в груди, и в спине такая катавасия, будто сотня татар списами в ней ковыряет! Ни вздохнуть, ни разогнуться, как надо бы настоящему сечевику.

Атаман посоветовал было вернуться в Хортицы, но Сторчаус так зарычал на него, что пришлось, стремя голову, замешаться в войске и всю ночь ни единым духом не выдавать себя.

— Не спокину товариства, покель очами вожу! Не такой уродился я, чтобы под бабьей спидницей воевать! — ворчал злобно больной и с отвращением пил то и дело из фляги единственное от всех болезней целебное зелье — горилку, густо сдобренную порохом, солью, тютюном, крапивным настоем и красным перцем.

Язык не обманул. Крымцы неуклонно двигались в указанном им направлении. Василий с десятком казаков поскакал вперёд и показался татарам.

Во вражьем стане поднялся переполох…

Сутки скакали запорожцы по полю, не принимая боя.

Наконец передовые отряды крымцев были увлечены в сторону, где Выводков разбросал якирцы.

Попавшие в ловушку татары с проклятиями бросились назад, к своим. Их окружили тесным кольцом запорожцы.

— За волю за молодецкую! За Сечь православную! — ревел, позабыв о хвори, Сторча, орудуя саблей, точно косой.

С залитым кровью лицом в самую гущу ворвался Василий.

Вдруг вдали показался бешено скачущий Дид.

— Обошли! — надрываясь, кричал он и отчаянными жестами звал за собой.

С захода на казаков двигалась вражья конница. Ей навстречу нёсся с головным отрядом Загубыколесо.

Враги сошлись в лоб. Орды росли и смелели.

Василий, как только услышал предупреждение Дида, отделился с десятком и незаметно зашёл в тыл татарам.

Засыпав порохом огромную дугу травы, розмысл поджёг фитиль.

Громовой раскат оглушил орды и посеял смятение в их рядах. В суеверном ужасе татары отступили к восходу.

Загубыколесо не дал опомниться врагу и всей силой ринулся в бой.

Пламя, вспыхнувшее от взрыва, разрасталось. Ветер гнал багровые языки полыхавшей травы в сторону смятенно бегущих орд.

Нагруженные богатой добычей, запорожцы весело двинулись в обратный путь.

Недалеко от Днепра тяжело раненный Сторчаус с трудом вылез из отбитой у крымцев арбы.

Василий, с перевязанным лицом, сам еле державшийся на ногах от невыносимой боли в простреленном подбородке, заботливо подошёл к товарищу.

— А не приложить ли свежей землицы к тем язвам твоим? — И, смочив слюною горсточку земли, приготовился помазать ею раны.

Сторчаус закрыл глаз и болезненно улыбнулся.

— Паны молодцы! — крикнул Выводков удаляющемуся войску. — Назад, паны молодцы!

Безжизненно свесилась голова Сторчауса, упавшего на руки розмысла. Умирающий, напрягая все свои измождённые силы, что-то неслышно шептал.

— Аль худо, дедко? — встревожился Выводков и уложил старика на траву.

Подоспевшие казаки печально сгрудились подле Василия.

Рогозяный Дид склонился над раненым.

— Годи тебе ганчыркой валяться! Седай на конька да в шинок! Чуешь, друже мой верный? Чуешь ли, братику?

Сторчаус приоткрыл глаза и легко, почти без напряжения, зашелестел холодеющими губами:

— Прощевай, Диду, годи! Помордовал на земле, да пора и в родную хату!

По его лицу расплылась тихая умиротворённая улыбка.

— Как просил у Бога, так и сробилось. Помираю я не под спидницею бабьей, а в чистом поле молодецкою смертью…

Голос его слабел и прерывался. В горле жутко булькала кровь, с каждым словом всё больше набиваясь во рту отвратительной клейкою жижицей.

— Хай живе Запорожье! — выдохнул он вместе с отлетевшею жизнью.

Казаки сняли шапки и поклонились покойнику до земли.

Не высыпали, как раньше бывало, навстречу казакам поджидавшие их мирные поселяне.

Пусты были разорённые кышла. Пока шли бои в Диком поле, часть орды сделала крюк и бросилась на посёлки.

Крымцы не оставили камня на камне. Лишь горсточка людей вовремя укрылась в больших сёлах. Остальные были или перебиты, или угнаны в полон.

Невольникам связали руки, расставили в ряды десятками, сквозь ремни продели шесты и, набросив на шеи верёвки, повели в сторону Крыма.

Цепь верховых крепко держала концы верёвок и немилосердно похлёстывала полоненных нагайками.

Немногие выдержали бесконечную дорогу, бессильно падали, умирали.

Раз в день, на коротких привалах, невольников кормили павшими лошадьми.

Дети, наваленные крикливою кучею в большие корзины, давили друг друга и задыхались.

Высохшими скелетами добрались пощажённые смертью до турецкого города Кызыкерменя, расположившегося скученным грибным полем на правом берегу Днепра.

Прослышав о прибытии полоненных, в Кызыкермень съехались торговые люди из Кафы[203], Хазлева[204] и Хаджибея[205].

Невольников привели на рынок, ютившийся подле мечети.

С минарета за кгаурами внимательно следил муэдзин. Облюбовав несколько девушек, он призывал хозяина и милостиво объявлял, что оставляет за собою невольниц.