Воевода расхохотался.

— Поглазели бы мы, како ты нас одолел бы!

Но мурза не смутился и, полный уверенности в правоте своих слов, протянул по слогам:

— Коней своих на прокорм перебьёте, — на чём скакать будете противу нас?

И с презрением:

— В неделю выморим вас голодом в Гуляй-городе вашем!

Взбешённый князь приказал обезглавить обоих татар…

Узнав о гибели Дивей-мурзы, хан сжёг Серпухов и уничтожил весь хлеб в подклетных сёлах.

В диком страхе бежали холопи в леса. Иные, теряя рассудок, отдавались на милость врагов. Однако татарам недосуг было возиться с полоняниками, и они бросали их в пылающие костры.

Уничтожив последний запас коней, Воротынский бежал.

Крымцы преследовали его по пятам.

В воскресенье запылало увеселительное село царя — Коломенское.

Опустели московские дворы, торговые площади. Люди спасались в лесах, в подземельях и погребах, оставив на произвол судьбы свои избы с добром.

— Горим! — вихрем неслось из конца в конец. Огонь бушевал больше суток. Выгорели Китай-город, Кремль, особный двор и Земляной вал.

Разорив Москву и вдоволь натешившись грабежом, орды откатились назад, к Дикому полю. Передовые отряды скакали с дозором, прочищая путь основным силам.

Полоненных уже не убивали, а связывали десятками и гнали вместе со скотом в Крым.

Москва, Серпухов, Калуга, Тула (вплоть до великого Дона и Дикого поля) обратились в выжженную пустыню.

Иоанн осунулся и поседел. У глаз появились новые паутинные сети, лицо изрылось морщинами, и старчески сутулилась узенькая его спина.

— Ты, прародитель наш Володимир! — с утра до ночи молился он перед киотом. — Ты ведаешь тугу мою смертную!

И больно стукался головою об пол.

— Научи мя оправданиям твоим, Господи! Силою честного креста твоего укрепи мя на царстве!

Позади, на коленях, помахивал безразлично кадилом царевич Фёдор. Федька Басманов, жеманясь, читал по складам Псалтырь.

Чуть мерцала лампада, отбрасывая от молящихся неверные тени…

Как-то во время трапезы к царю с бумагой в руке пришёл встревоженный Вяземский.

— Чего ещё? — капризно надулся Грозный.

— Челом бьют тебе бояре опальные.

Ноздри Иоанна хищно раздулись, и на шее вертлявою змейкою изогнулась синяя жилка.

— Имени их не называй!

Фёдор потихонечку отодвинулся от отца и прижался к Басманову.

Царь заметил движение сына и больно ущипнул его за руку.

— Буй! Колико годов маюсь с тобой, а ты и при упоминании о государственности бежишь, яко нечистый от ладана.

Фёдор бессмысленно улыбнулся.

— Твоя воля, батюшка…

— Поскаль зубы, мымра!

— Твоя воля, батюшка…

— Прочь!

Улучив мгновение, царевич шмыгнул за спину келаря и юркнул в сени.

Грозный принял у Вяземского грамоту и торопливо прочёл её.

— Вот, поглазей! — ткнул он пергаментом в сторону, где только что сидел его сын. — Сбег?!

Басманов сделал шаг к двери.

— Покликать, преславной? — и просунул голову в сени.

— Яз те покличу! — погрозился царевич, торопливо пятясь к своему терему.

Не дождавшись ответа от Иоанна, советник неслышно вернулся к столу.

Фёдор, успокоившись немного, уселся в своём тереме подле оконца.

— Нешто в мыльню сходить? — скучающе обратился он к Катыреву.

— После трапезы не тяжко ли будет? Краше бы тебе кулачным боем, соколик, потешиться.

Царевич заупрямился.

— Мовь сотворю, а там шутов поглазею.

Прижав палец к губам, он чуть слышно прибавил:

— Вечор Друцкой сказывал, будто Ивашенька ту девку крымскую зело сёк да не велел боле пред очи свои ей казаться.

— А тебе, соколик, какая корысть? — с трудом подавил зевок боярин.

— Сулил Друцкой меня той девкой пожаловать.

В жарко натопленной бане стрелец нещадно сёк царевича берёзовым веником.

Катырев, задыхаясь от едкого пара, поливал пестуна своего прохладной водой.

Вдоволь напарившись, Фёдор передохнул в предбаннике, выпил ковш студёного березовца и пошёл в подземную клеть, где хранились его забавы.

Высунув язык и ткнув палец в ноздрю, царевич любовно остановился перед игрушками.

— А ты проходи! — отмахнулся он от прижавшегося к его плечу Катырева. — Сопишь под ухо, како тот боров!

Боярин охотно повернулся к порогу, с трудом протискался в узенькую дверь и затопал по выложенному камнем подземному ходу.

Едва заглохли шаги, царевич подкрался к углу, отвалил каменную плиту и достал из норы игрушечную виселицу.

— Ужотко пощиплют тебя нечистые в преисподней! — злорадно склонился он над деревянным мужичком. — Жалуй-ко в шёлковую петельку, мымра!

Что-то зашелестело за дверью. На припухшем лице Фёдора отразился испуг. С несвойственной ему быстротой он сунул виселицу в нору и придвинул камень.

В клеть вошла наряженная в цветные лохмотья и высокий колпак худощавая девушка.

— Фатьма! — сладко зажмурился царевич и растопырил руки.

В чёрных глазах шутихи сверкнули острые искорки.

— Твой Иван больно била… некарош била… ты будешь била — не стерпит Фатьма! — И упала вдруг на колени. — Отпусти! Юрт моя нада видеть… Крым нада… Отпусти!

Фёдор крепко обнял девушку.

— Солнышко моё красное!

По трубе, потирая весело руки, к выходу спешил Друцкой. На дворе он столкнулся лицом к лицу с Борисом.

— От государя? — спросил Годунов.

— Где уж нам! Тебя сдожидается, а с нами и слова не молвит.

Он с нескрываемым раздражением поглядел на Бориса.

— Подменили царя! То, бывало, без опришнины шагу не ступит, а ныне токмо ты у него и весь свет в оконце! Даром, что в списках особных не вписан!

Годунов свысока поглядел на Друцкого и, не удостоив его ответом, ушёл.

— Слыхивал? — встретил Иоанн на пороге советника.

— Слыхивал, мой государь. — И како надумал?

В первый раз за всё время близости своей к царю Борис смело поднял голову.

— Воля твоя, государь, а токмо не одолеть нам ворогов без подмоги земских бояр.

— Прыток ты, кравчий! — схватил Иоанн советника за ворот; но тут же упавшим голосом приказал ему сесть.

Приложившись к царёвой руке, Борис опустился на край лавки.

— Лихо, мой государь, на Ливонии. Лихо и на всех украйнах.

— А и лихо то, Борис, небывалое!..

— Небывалое, царь!

И снова с твёрдой уверенностью:

— Время тако ныне, что и земщина, и холопи должны быть примолвлены. Особливо земщина.

— Пошто ей така благодать?

— Авось пожалуешь ежели милостями своими земских, перестанут они под басурмены защиту искать и помышлять зло противу тебя.

— Ну-кося, сказывай, сказывай!

— Токмо и свару у них с тобой, что ратованье за былую силу свою в государственности.

Годунов поднялся и впился немигающими глазами в глаза царя.

— Покель лихо с ливонцы да и с протчие басурмены, негоже гнать родовитых на дружбу с басурменовыми королями. При чмуте погибнешь ты, царь. Нешто не ведомо тебе, что и Москву Девлет-Гирей не пожёг бы, ежели б земские не подмогли ему? — Он вытер рукавом лицо и присел. — А, даст Бог, побьёшь чужеземцев, — сызнов содеешь тако, чтобы, опричь тебя, не было на Русии иного владыки.

На глазах Грозного задрожали слезинки.

— Весь живот положил, чтобы изничтожить удельных, худородных возвысил, торг великой с басурмены наладил — и ни к чему. Всё отнял Бог. Что яз ныне Ивашеньке оставлю после себя?

Годунов приложился к царёву подряснику.

— Даст Бог одолеть ворогов, — всё обернётся.

Схватив со стола пергамент, Иоанн ожесточённо скомкал его и бросил под ноги.

— В челобитной сей они, ехидны ползучие, на опришных кивают! Опришные, вишь, не к лику пришлись им!