Петя в мае 2000 года выбрался в Гданьск на какую-то международную конференцию и заодно решил посетить Краков. Он знал, что я пишу книгу о нашей большой семье и охотно согласился помочь мне. Я записала факты, поведанные мне. С удовольствием поговорила бы и о чувствах, но как задавать вопросы, затрагивающие сразу столько болезненных тем, да еще человеку, которого вижу впервые? Не задеть раны, которым никогда не затянуться? Не переступить черту?

— Нет, — отвечает невозмутимый Петя. — Разговор о прошлом меня нисколько не задевает. Молчание мучительнее. Все, что тогда произошло, не должно быть забыто.

Как это так? Не возмущается тем, что на его долю выпала такая судьба? Не обвиняет отца, сломавшего матери жизнь? А бездомное и голодное детство?

— Отец? Я признателен ему за то, что я есть, — отвечает. — Ну что ж, он за свои убеждения заплатил самую высокую цену. Мать его очень любила. Жалела ли, что поехала за ним в Советский Союз? Может, потом, когда в 1969-м, спустя почти тридцать лет, посетила родную Вену, начала задумываться над тем, чего лишилась. А я? Все эти перипетии меня здорово закалили. Мне никто жизненного пути не облегчал. За ручку не водил. В партии не состоял. Оппортунистом не был. Никого не обманывал. И всем, чего достиг, обязан только себе. Да я же везучий человек! Жил и продолжаю жить счастливой жизнью.

С 1959 года Петр Максимилианович работает в Институте элементоорганической химии в Москве, он сотрудник Российской академии наук, известный и уважаемый специалист в своей области. Путешествует по всему миру. Пишет научные труды. Ему действительно везет. У него трое детей: Лена и Максим от первого брака, Сергей — от второго.

Максим Валецкий назван в честь деда. Представляю, какую скорчил бы на том свете физиономию Максимилиан Горвиц-Валецкий по поводу внука — крупного бизнесмена. Максим создает в России мебель в американском стиле, курсируя между Москвой и Сан-Франциско, где постоянно проживает с женой и дочерью Таней. Из Калифорнии он писал мне: Благодаря падению коммунизма я могу с 1989 года заниматься бизнесом, что в нашей семье, где все — научные работники, врачи, писатели, выглядит несколько странно.

Мне успех Максима представляется счастливым концом жестокого романа. Злые чары разрушены. Как в сказке… Но и — ироничной улыбкой истории.

И все же? Манеры английского джентльмена, которые безукоризненно освоил Петя, — дистанция, бесстрастность, владение собой — маска или его подлинная натура? Что пережил он в жизни? Какими были для него минувшие годы на самом деле? Ведь должен же он был испытать бунт, страх, гнев, отчаяние! Как все. Но джентльмены о пережитом не распространяются.

— Одного только понять не могу, — задумался, когда я уже выключила магнитофон. — Зачем отцу понадобилось, вместо того чтобы спокойно изучать себе математику, лезть в безнадежное дело, погубившее миллионы? Неужели он был так ограничен? Или слеп? Может, видел только то, что хотел видеть? А сколько несчастий навлек он на головы членов собственной семьи?

Но… быстро взял себя в руки. Мы с ним оба отлично понимаем: нет ответа на эти вопросы. И не нам столько лет спустя оценивать выбор. Не нам судить.

Недавно в Гданьске проходила выставка, посвященная жертвам коммунизма. На ней были представлены снимки из архивов КГБ. Среди них — и фотография Макса, а под ней подпись, которая мне представляется последней точкой в повести о брате моей бабушки: Максимилиан Горвиц-Валецкий (1877–1937) взывает к памяти.

Максимилиан Горвиц-Валецкий (1877–1937)

Взывает к памяти!

(последняя фотография из архива КГБ).

Июль 1939 года был солнечным и беззаботным. Рысь Быховский и Кшысь Бачиньский проводили лето в Татрах, на Буковине. Цветущие луга и горные пейзажи пленяли своим видом, с девушками они ходили на экскурсии, веселые и загорелые, строили планы на будущее. Неожиданно пришло известие о смерти отца Кшыся, и парнишка уехал в Варшаву. А спустя несколько дней Рыся призвали в ряды молодежных рабочих отрядов — хуфцев, в лагерь под Закопанами — копать оборонительные рвы. Война приближалась.

Август 1939 года Марыля и Густав Быховские проводили на море в Юрате. Марыля нервничала по поводу любых намеков на войну. Всегда оптимистически настроенный Густав пытался ее успокоить: «Даже министр иностранных дел Бэк проводит свой августовский отпуск с семьей на море. А ведь он информирован лучше всех. Неужели он поехал бы отдыхать, да еще не один, если б немцы собрались на нас напасть?» Однако 25 августа все госслужащие были в срочном порядке из отпусков отозваны, соответственно вернулась в Варшаву и семья Быховских, а 30 августа была объявлена всеобщая мобилизация. На следующий день Марыля, у которой был на редкость развит инстинкт самосохранения, поставила мужу ультиматум: «Уезжаем!» Густав попытался, было, возразить: «Я — врач. Если и вправду вспыхнет война, я буду нужен тут». Война началась 1 сентября в пять утра.

Я проводила лето того года в подваршавской местности Пясечно, в обществе моего старшего — на три года — двоюродного брата Роберта и под присмотром воспитательницы — панны Анны. 2 сентября, как обычно по субботам, в Пясечное приехали мои мама и бабушка, и вместе с ними мать Роберта — Марта. Шел второй день войны. Уже два дня немцы бомбили столицу. По радио диктор каждые два часа повторял: «Внимание, в Варшаве воздушная тревога!» Никто понятия не имел, как будут развиваться события. Немецкие самолеты обстреливали поезда с пассажирами и людьми, двигавшимися по шоссе, и, однако, женщины, одетые, точно на экскурсию, в летние соломенные шляпы и цветастые платья, никак не походили на встревоженных.

Они уселись в плетеные кресла на веранде, прося принести им попить чего-нибудь холодненького, словно устали от дороги, а не от нависшей угрозы. Впрочем, возможно, таким образом они скрывали свой страх от нас, детей, боясь напугать нас.

Роберт Оснос и Иоася Ольчак, лето 1939 г.

Разговор взрослых ничем не отличался от тех, что велись в эти дни во всех домах. «Сколько это может продлиться? Чем все закончится? Какие средства предосторожности? Оставаться или бежать? А где взять противогазы? Если бежать, то куда?» Мы в этих разговорах не участвовали. Нас отправляли резать газеты на длинные полосы. Мы смазывали их клеем «декстрина» и оклеивали ими крест на крест стекла, чтоб они не вылетали при бомбежке. Никому не приходило в голову, что через несколько дней они будут вылетать из зданий вместе с фрамугами и стенами. Нам очень нравилось не известное доселе развлечение. Потом мы пошли мыть руки, в ванной комнате сама ванна уже несколько дней стояла, наполненная до краев водой. «Для запаса. На всякий случай». Мне запретили к ней даже близко подходить. Но искушение было слишком велико. Мы пустили по ней все мои песочные игрушки и развернули морское сражение. «Ладно, она еще маленькая, и ей позволительна дурь. А ты? Не понимаешь разве, что значит война?» — истерично орала панна Анна на Роберта. Он смотрел на нее с изумлением. Не понимая. И откуда ему было знать? Тогда до нас впервые дошло, что творится нечто невообразимое. Раньше на нас никто так не кричал.

3 сентября, в воскресенье, начали бомбить подваршавские окраины, в связи с чем в понедельник — четвертый день войны — нас увезли в Варшаву. Возвращения пригородным поездом, переполненным потрясенными людьми, я не помню. Как и дороги через город, который за эти дни совершенно изменился, на улицах толпились растерянные люди, рядом пылали дома. Не помню и пугающего рычания авиасирен посреди ночи. Ни того, как сбегали в темноте в подвалы, полные чужих, бьющихся в истерике людей. Ни взрывов бомб. Ни ужаса: попадут в нас или нет?