Сразу видно, что сидящая посередине — «свободная женщина». Она без корсета, коротко стрижены вьющиеся волосы, на груди артистично завязанный бант в горошек. Это Ада Космовская, племянница начальниц, со временем — актриса краковских театров. Слева от нее — моя будущая бабушка с книгой на коленях, а рядом, тоже с книгой в руках, стоит Хелена Хиршфельд — скромная, деликатная, высокой культуры девушка — сестра известного Болеслава Хиршфельда, пылкого поляка из евреев, богатого промышленника и щедрого филантропа, политического и общественного деятеля, которого Стефан Жеромский в «Слове о батраке» назвал Сыном Бессмертия. В ногах у Ады сидит самая любимая подруга бабушки Маня Зембиньская, красивая, черноглазая и черноволосая девушка, дочь кассира в фирме «Кшиштоф Брун и сыновья». Рядом стоит Толя Хват — дочь известного варшавского врача. Сбоку сидит Мадзя Голдфлюс — быстрая, умная, позднее главный библиотекарь во Львове.

Узнать на снимке пансионерок мне позволяют, конечно же, сведения, почерпнутые из рассказов бабушки и мамы. Но кто эта девушка, что стоит первая слева? Та, что наполовину оторвана? Может, Стася Адамская? Или Ваця Мазуровская? А может, Маня Бушковская, примерная во всех отношениях дочь известного адвоката? Или именно та позабытая подружка? Этого мне уже не узнать никогда. Судя по композиции фотографии и числу имен, названных в воспоминании, по крайней мере три или четыре девушки навсегда исчезли вместе с оторванной левой половинкой.

Множество тайн скрывает эта фотография. На ее оборотной стороне можно разглядеть запись, сделанную неизвестной рукой: «Извлечено из-под толстого слоя грязных книг и бумаг в 1945 году». Не знаю, кто и где нашел ее. В руинах разрушенного дома? В засыпанном подвале? И была уже разорвана? Или же ее расчленила на половинки та самая женщина, оставив себе ту часть, где она собственной персоной, а бабушке послала вторую — вот эту, в надежде, что будет сказано и о ее существовании тоже, а не только о том, что помнилось?

Более ста лет минуло с тех пор, как молоденькие пансионерки фотографировались в фирме «Рембрандт». А упрямый дух безымянной героини не желает отпустить и раствориться в небытии. Кружит вокруг меня, заставляя вспоминать. И оказывается, не зря. Закончив эту главу, я вдруг обнаруживаю в семейных бумагах утраченный след, ведущий к забытой подружке, — письмо Каролины Бейлин к моей бабушке:

Варшава, 27 сентября 1960.

Дорогая тетя! Посылаю тебе фотографию, которая является великолепной иллюстрацией к твоим дневникам. <…> Твоя подружка пани Вжещиньская (не назвала своей девичьей фамилии) живет на Академицкой улице…

Есть в каком-то фильме Сауры волнующая сцена, где, уже будучи взрослой, героиня сквозь приоткрытые двери заглядывает в столовую своего детства. За столом вся семья: давно умершие родители, она сама — совсем еще маленькая. Ветерок или дуновение времени приводит в движение хрустальные подвески на люстре над столом. Хрустальный перезвон заставляет девчушку обернуться в сторону двери. В какую-то долю секунды прошлое и будущее встречаются в настоящем, и зрителя пронизывает метафизический озноб. Мое искусство потруднее, чем погружение в мир собственного детства: мне хочется приоткрыть двери, которые столетие назад вели в квартиру моей прабабушки — Юлии Горвиц.

1888 год. Варшава. Крулевская 49. Второй этаж с фасада. На дверях белая табличка с именем, написанным черными готическими буквами: «Густав Горвиц — д-р философии». Шесть лет как нет Густава, а его вдова так и не сняла с дверей табличку — иллюзия присутствия в доме мужа и отца. В том же виде сохранился его кабинет: в нем библиотека, состоящая из философских трудов и немецкой поэзии. В углу красивые старинные часы в ясеневом футляре, а над диваном зеркало в золоченой раме в стиле бидермейер — свадебный подарок из Вены, от родителей Густава.

В кабинете отца дети ищут тишины и уединения. Жизнь дома сосредоточена в комнате, называвшейся игровой, она соединяла столовую — на языке земель Конгресса[14] — с гостиной. Игровая комната — проходная, она тянется вдоль всей квартиры, отсюда непрекращающееся в ней оживление. У каждого из девяти членов семьи множество своих собственных дел, к тому же масса друзей, которые приходят без предупреждения, торчат до общего ужина, ругаются, ссорятся, мирятся. Сегодня трудно себе представить бьющую через край с утра до вечера жизнь подобного сборища, но тогда никто не задумывался над отсутствием личного бытия и на это не сетовал. Если девочкам хотелось поделиться своими сердечными тайнами, они шли на кухонную лестницу, в сад или во двор. Но мать быстро загоняла их назад, в дом. Необходим контроль.

В игровой, где на стене висит написанный маслом портрет деда, венского раввина, а на полках в солидных обложках стоят тома с его комментариями к Талмуду, водрузили книжный шкаф с собраниями сочинений Мицкевича, Словацкого и Красиньского, изданных в Липецке Брокгаузом в серии «Библиотека польских классиков». Заслуги этого издателя перед польской культурой и национальным сознанием по достоинству до сих пор не оценены. Благодаря ему, в руки читателей попадали те произведения польских поэтов, которые в Королевстве были либо запрещены, либо если и появлялись, то урезанными цензурой. Провезенные контрабандой через границу в крошечном количестве эти экземпляры становились редким и желанным приобретением. Большую роль в истории ассимиляции семьи сыграло то, что этот бесценный дар тринадцатилетний Людвик Горвиц получил по случаю бар-мицвы[15] от дяди, который сам при этом по-польски почти не говорил. Моя будущая бабушка могла теперь, кроме любимых стихов современных поэтов — Конопницкой, Асныка, Сырокомли и Ленартовича, декламировать на любительских вечерах «Редут Ордона» Мицкевича или «Мое завещание» и «Гроб Агамемнона» Словацкого.

Здесь же, в игровой, стоял еще и неотъемлемый реквизит городской квартиры того времени — рояль. На нем в четыре руки играли дамы — друг с другом, а то и с претдентами в будущие женихи. Иногда танцам и домашним развлечениям подыгрывал сосед, Лютек Ганцвол. Аккомпанируя, он руководил танцующими: «Женщины — направо, мужчины — налево! Корзиночку! Chaîne! Changer des dames! En avant![16] Как невинны были обычаи тех лет! Когда однажды он попробовал поцеловать руку моей будущей пятнадцатилетней бабке, она с криком вырвала ее: „Пошел к черту!“»

Вечер. За большим круглым столом, накрытым красной плюшевой скатертью, при свете керосиновой лампы собирались все домочадцы. Младшие доделывают уроки. Семилетний Стась только пошел учиться. Девятилетняя Камилла посещает пансион Ядвиги Сикорской. Одиннадцатилетний Макс ходит в частную, с хорошей репутацией гимназию Войчеха Гурского на улице Гортензии. Но учителя не в состоянии с ним справиться. Он изнемогает от темперамента. Травма и увечье не остудили его. Он без конца впутывается в какие-то драки и скандалы. Ходить в школу он начал еще на костылях. Но приятели, получив пару раз по лбу, живо перестали дразнить его «костыль». Он взрывался от всего, что могло содержать любой намек на антисемитизм. Стоило учителю без всяких подтекстов утихомирить класс невинным: «Вы не в хедере», — он тот час же бросался на него с упреками в религиозной нетерпимости. Умный, начитанный, он, бывало, втягивал в интеллектуальные споры преподавателей и не раз одерживал верх. Может, именно перенесенные обиды и то, что он был калекой, заставляли его постоянно всем доказывать, что он не хуже, а даже лучше, умнее, сильнее других. Уже в раннем возрасте он стремился верховодить.