Вот в чем ее предназначение. Поняла, чего хочет, и теперь полна решимости отстаивать свои намерения. Села за письменный стол, чтобы предупредить мать о своих планах, уже заклеила конверт, но тут почтальон принес письмо из Варшавы. Юлия с отчаянием сообщала, что Камилла настояла на своем и уехала за границу. Под давлением близких, она, правда, от медицины отказалась, но записалась на отделение естественных наук в Берлине, где жившая там сестра Юлии Текла Нойфельд обещала за ней присматривать.

Над моей будущей бабкой грянул гром среди ясного неба. Мечты в одну секунду рухнули. Конец так хорошо сложившимся замыслам. Цепь выстроенных умозаключений разорвалась и по кусочкам разлетелась в разные стороны. Придется возвращаться домой. Не могла она позволить себе снова вогнать мать в шок Невозможно обеим сразу покинуть дом, оставив мать одну, — это Янина хорошо понимала. В отчаянии расставалась она с Парижем. Даже не предвкушало удовольствия то впечатление, какое она произведет на варшавских улицах своими парижскими туалетами. К досаде примешивалось сожаление: сестра, моложе ее на шесть лет, сумела вытребовать для себя особые условия, тогда как она впустую растрачивает свою жизнь, и ничего ей не добиться. В Варшаву она приехала расстроенная и огорченная.

В Париже около 1900 г. Слева: Флора Бейлин, тетя Амалия Ситроен, Гизелла Быховская, Камилла Горвиц

После смерти Мириам, матери Юлии, Горвицы переселились со второго этажа на третий, в восьмикомнатную квартиру Клейнманов. Она была гораздо больше и значительно комфортабельнее, но ее пышная роскошь, на манер нынешних новобогатых поляков, сильно отличалась от той эстетики, которая окружала семью раньше. Вместо уютной игровой был настоящий салон, обставленный мебелью, обитой темно-малиновой дамастовой тканью, из черного эбенового дерева с позолотой. Гостиную составляли зеркала и колонны, а на колоннах покоились подсвечники из позолоченной бронзы. На окнах такие же амарантовые портьеры с золотыми кистями, на дорогих коврах изящно изгибающиеся жардиньерки и пальмы в огромных кадках.

Уже не было на входных дверях таблички с готической надписью «Густав Горвиц — д-р философии». К счастью, наверх перенесли вещи, напоминавшие о нем: портрет венского раввина в черной раме, библиотеку любимых книг и ясеневую мебель в стиле бидермейер, родом из Вены. На одной из стен гостиной висело последнее приобретение — огромный портрет молодой дамы, написанный в ярко выраженной сецесийной — рубежа веков — манере. На золотистом фоне проступала женская фигура в натуральный рост, в тонах багрового, красного и черного. Главный элемент костюма составляла красная пелерина, ниспадающая до полу, слегка распахнутая, чтобы был виден черный шелк подкладки. На голове дамы красовалась черная шляпа с причудливо изогнутыми полями и черными лентами из атласа. Из-под шляпы выглядывало молодое лицо, выбивалась копна светлых пушистых волос. Портрет был вставлен в зеленую раму, подчеркивающую интенсивность цвета золота, красного и черного. Позировала моя будущая бабушка.

Этот элегантный, несколько экстравагантный костюм был приобретен в лучшем магазине мод Брюсселя. С тех пор как материальное положение заметно улучшилось, мать, беспокоясь о будущем Янины, не жалела средств на ее туалеты. Она отказалась от попыток уговорить младшую дочку Камиллу выезжать в свет, но по-прежнему не теряла надежды удачно высватать старшую. Ведь время подпирало.

Летом 1898 года обе поехали в Остенде — бельгийский курорт на море, весьма в те годы престижный. По дороге задержались на несколько дней в Брюсселе, чтобы приобрести соответствующую одежду для молодой девушки. Были куплены летние костюмы из белого пике и голубого полотна, соломенные шляпы, а также купальник из синей толстой шерсти, состоящий из панталон по щиколотку и блузки с матросским воротником и рукавами до локтей. Недопустимо появиться в таком костюме перед мужчинами, поэтому, для того чтобы искупаться, нанималась конная повозка с крытым верхом, он защищал от любопытных глаз. В ней же и переодевались, возница подхлестывал коня, — повозка въезжала прямо в море. Лишь теперь можно погрузиться в воду. Выкупавшись, дамы вновь забирались в повозку, надевались корсеты, панталоны, сорочки, кофты, юбки, жакеты, перчатки и шляпы с вуалью. Только в этом виде можно было показаться на пляже.

Однажды какой-то француз попробовал, было, сфотографировать мою будущую бабку во время купанья. За нарушение правил приличия его строго отчитал случайный свидетель столь непристойного поведения.

В числе закупленной в Брюсселе роскоши была и эта красная пелерина. Не думаю, чтобы будущая моя бабушка завоевала ею Остенде, однако, вернувшись из поездки, на улицах Варшавы она, наверное, фурор производила. На нее оглядывались, спрашивали адрес магазина, где одевается, а после одного из концертов, что давались по средам в Музыкальном обществе, известный портретист Леон Кауфман попросил через общего знакомого — подобного рода вещи просто так не делались — позировать ему именно в этом оригинальном наряде.

Согласие зависело от Юлии, которая, к счастью не сопротивлялась. Разумеется, молодая девушка не могла бывать в ателье художника одна. Ее сопровождала подружка, Нюся Нэлькенбаум — вроде «компаньонки». Художник был тогда в Варшаве личностью весьма известной. «Он такой очаровательный, с талантом, хорош собой, жизнь его — сама свобода», — писала в своих дневниках молодая Зофья Налковская. Женщины его обожали. Он прохаживался по Новому Святу с красной розой в пунцовых губах. Представляю себе, как стучали сердца девушек, когда они торопились к нему на первый сеанс. Но, увы, красавец-художник поглощенный работой, ни разу не дал им даже почувствовать, будто их невинности что-то угрожает. После нескольких сеансов портрет был готов. Кауфман, довольный результатом, выставил работу в Захенте — известном художественном салоне Варшавы. В «Правде» Сьвентоховского[21] была помещена хвалебная заметка критика искусства Михала Муттермильха — того самого, который в одной из предыдущих глав пытался взбаламутить душу моей будущей бабки. После выставки Юлия купила портрет дочери, который и повесили в салоне на Крулевской.

Осенью 1898 года именно в этой гостиной за овальным столом, накрытым красной скатертью, в эбеновых золоченых креслах снова, как в добрые старые времена, собралась почти вся семья. С матерью жило четверо: Янина, Лютек, который еще продолжал учиться, Стась — ученик гимназии, и Макс, со степенью доктора окончивший в Генте физико-математические курсы.

Свежеиспеченный доктор, несмотря на выдающиеся математические способности, наукой заниматься не возжелал. Он вступил в должность директора ремесленных школ для еврейской молодежи. Но еще больше его притягивала политическая деятельность. Вернувшись в Варшаву, стал одним из активных членов варшавской организации ПСП[22]. Способный математик, всесторонне образованный, интеллигентный, живой, остроумный, хоть и большой болтун. <…> На первом месте — талант организаторский и педагогический — так характеризовал его однопартиец Юзеф Грабец в книге «Красная Варшава». «Товарищ Петр» — партийная кличка Горвица — познакомился тогда с «товарищем Виктором» — Юзефом Пилсудским[23], который был старше его на десять лет. Грабец пишет: Горвиц, позднее заклятый враг Виктора, в начале своей политической деятельности был пылким и фанатичным его сторонником, не допускал никакой критики в его адрес.

Это подтверждает и моя бабушка. Она записывает: Как я уже вспоминала, мои политически активные братья и сестры не посвящали меня в свою законспирированную деятельность. Лишь однажды мне выразили доверие… Как-то Макс предложил принять участие в весенней прогулке. Я ехала в бричке и слушала оживленные разговоры нескольких участников, из которых один обратил на себя мое особое внимание как внешностью, так и остроумием. И лишь по возвращении, дома, мне брат таинственно сообщил: «Знаешь, кто это был? Юзеф Пилсудский! Он недавно бежал из ссылки». Тогда Макс был еще им всецело увлечен, что потом совершенно изменилось.