Маму Яси уже до этого отправили из гетто, скорее всего, в Треблинку, отец боролся в гетто до последнего и, видимо, погиб там. Я понятия не имела о переживаниях моей подружки. Она мне о них не рассказывала. Если и плакала, то когда никто не видел. Мы обе с большой старательностью готовились к нашему причастию. Записывали на бумажках свои грехи, чтобы их, не дай Бог, не позабыть во время исповеди. Умирали от страха, что гостия[80] застрянет в горле и придется проталкивать ее пальцем, а значит, допустить святотатство. Проводили время в молитве в часовне и чуть что подбегали к какой-нибудь из сестер с радостным сообщением, что испытали «призвание». Две веселые живые девочки наслаждаются жизнью, как будто ничего вокруг не происходит.

Недавно в Нью-Йорке мы виделись с Ясей. Встреча после стольких лет была очень волнующей. Но я не осмелилась задавать ей чересчур откровенные вопросы о том, что она тогда переживала и о чем думала. До сих пор она не может или не хочет говорить о том времени.

3 июня 1943 года наступил день Первого Причастия. Сохранились снимки этого торжества. На одном из них — семь девочек в белых церковных платьях. Классическая фотография на память, сделанная профессиональным фотографом. Пять девочек на этом снимке — еврейки. Поражает мужество и вместе с тем отзывчивость монахинь. Героически спрятать этих детей они посчитали своим христианским долгом. Смерть, которая грозила за это, они рассматривали как плату за принятое решение. Но откуда они черпали материнскую чуткость, которая подсказывала им, что посреди всего этого ужаса нам надо дать хоть немного радости? Не только духовной, но и самой обыкновенной, житейской, столь необходимой маленьким девочкам. Что мы должны красиво выглядеть в наших белых платьицах, сшитых специально на нас и отделанных вышивкой. А на голове у нас должны быть белые веночки, волосы закручены в локоны. И надо сделать снимок на память о таком святом для нас дне. Когда я смотрю на эту фотографию, а у меня их в доме несколько, она меня всегда трогает своей праздничностью и торжественностью, казалось бы абсурдной в те страшные годы. А может, в снимках таился какой-то особый смысл? Может, они должны были нас спасти от предполагаемой опасности? Убедить тех, кто придет за нами, что как страстные католички мы не заслуживаем смерти? Если таким был замысел предусмотрительных сестричек, то с еще большим чувством я смотрю на наши взволнованные лица. Все мы выжили. Слава Богу!

Первое Причастие во время войны в Конгрегации Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии. Крайняя справа — Иоася Ольчак

В июне 1943 года, в День Святого Духа, который у нас еще называют «зеленым праздником», я ехала вместе с Ирэной Грабовской навещать мать и бабушку. В пригородном поезде к нам прицепился какой-то мужик. Балагурил. Пытался втянуть в разговор. Ирэна, которой было не привыкать к мужским шуточкам, сумела отделаться от назойливого приставания и довольно резко его оборвала. А я поддалась на его заискивания: «Иоася, — говорил он мне. — Почему ты не хочешь со мной разговаривать? Ведь я прекрасно знаю твою мамочку. И бабушку. Бабушку зовут Янина Морткович, верно? У нее был книжный магазин на Мазовецкой, верно? Она и теперь живет вместе с твоей мамой. А ты сейчас едешь к ним, верно?» Ему удалось подобрать ко мне ключик и вытянуть из меня утвердительный ответ пусть только в виде улыбки или кивка головы. Откуда он взялся? Узнал, что я нахожусь в монастыре? Выследил Ирэну и, сопровождая ее, сел с нами в тот же поезд? Когда мы выходили, он помахал нам рукой и исчез. А мы двинулись в свою сторону. Едва я успела крикнуть с порога: «Это мы!» — и броситься матери на шею, как он уже стоял в дверях. Шел за нами окольными путями. Мы привели его прямо к цели.

Куда меня отправили во время переговоров с ним? Наверное, велели побыть во дворе. Что я испытывала, осознав, что по собственной глупости привела его к нам на нашу погибель? До чего они договорились во время этого разговора? Какая сумма? Какие сроки? Я не хотела возвращаться в Варшаву с Ирэной. Хотела остаться с бабушкой и мамой. Ждать вместе с ними денег, которые обязалась раздобыть Ирэна. Но меня отговорили, убедив, что я должна внять благоразумию. А поскольку меня мучила совесть, я согласилась. При этом они должны были мне пообещать только одно. После моего отъезда они не примут яда. Почему-то больше всего на свете я боялась именно этого. И послушно вернулась в монастырь. К занятиям по грамматике и французскому. К игре в лапту. Сегодня мне не понять, как нам удавалось жить вот так в двойном измерении, в двух реальностях сразу, играя две роли одновременно.

Все закончилось не самым худшим образом. Шантажист терпеливо дождался денег, не донес в гестапо, маме с бабушкой не надо было нарушать данного мне обещания. Но наша следующая встреча состоялась только через два года.

Подваршавские окрестности уже не гарантировали безопасности. И тогда друзья нашли для бабушки и матери новое укрытие. С июля 1943 года они стали жить в профессорском здании Варшавской политехники на Кошиковой улице 75, в комнатке на задах здания. Вход был замаскирован тяжелыми полками с книгами. Посвященный сторож приносил обеим еду, и это был единственный контакт с внешним миром. Они не выходили отсюда четырнадцать месяцев.

Нельзя подходить к окну. Разговаривать только шепотом и двигаться бесшумно. Как проводили они время? Чтобы не забыть языки, один день говорили по-французски, другой — по-немецки, третий — по-русски, четвертый — по-английски. Вспоминали стихи, прочитанные книги, виденные когда-то картины, совместные поездки. Мысленно возвращались к прошлому. Строили планы на будущее. Мама писала роман «Светотень» — историю одного пленэра в Казимеже на Висле. Бабка переводила очередной том Лофтинга: «Возвращение с Луны доктора Дулитла». Не возненавидели друг друга. Не сошли с ума. Не покончили с собой. И даже хватило сил пережить то, что ждало их впереди.

Несмотря на их внутреннюю дисциплину, теплившаяся в их душе надежда начала потихоньку таять. Бабушке было тогда шестьдесят восемь, матери — сорок один Седьмое по счету укрытие. Вот уже четыре года их гнала смерть. Гитлеровцы все с большей ожесточенностью преследовали оставшихся в живых евреев. Столько погибло! А им удавалось спасаться. Почему?

В одно они верили неукоснительно: девочка должна выжить. А потому извечная свойственная им предусмотрительность заставила упорядочить земные дела и оформить меня единственной наследницей фирмы и ее традиций. Пожелтевший листок канцелярской бумаги с двух сторон исписан круглым, мягким почерком матери, и это, пожалуй, самое пронзительное из того, что сохранилось для меня на память в семейных бумагах.

Все имущество — мое и моей матери Янины М. — в акциях и недвижимости оставляю дочери Иоанне. <…> Горячо прошу моих сотрудников и друзей, чтобы из полагающейся нам части акций предприятия моя дочь могла получать средства на содержание и образование и чтобы они не отказывались следить за ее имуществом и заботиться о нем со всем их — мне хорошо известным — желанием. Прошу и возлагаю на них полномочие вести наблюдение за непосредственными тратами принадлежащих моей дочери поступлений, касается ли это текущих расходов, связанных с ее содержанием и обучением, или того, что необходимо для обеспечения ее будущего. Возлагаю также на них полномочие вместе с кем-нибудь из членов моей семьи: Эдвардой М., Каролиной Б. или д-ром Густавом Б. — контролировать и заключать от моего имени договора в тех делах, которые касаются моей дочери как в ее отношениях с отцом Тадеушем О., так и в выборе ее образования.

Часть принадлежащих мне и моей матери акций и связанное с ними право голоса по вопросам всей сферы предприятия передаю для представления, пока моя дочь не вырастет, моей тете Эдварде М. вместе с правом ей работать в фирме и получать пожизненную пенсию. В том случае, если вышеозначенная особа не вернется в страну, передаю представлять нашу часть в Управлении предприятием д-ру Каролине Б. Все имущество мое и моей матери в недвижимости, мебели, картинах и других предметах прошу перевести в деньги на счет дочери. Некоторые особо памятные вещи по возможности сохранить для нее на будущее. Одежду частично переделать и использовать для нее, частично продать в ее пользу или раздать родственникам и друзьям. Заняться этим прошу моего друга Ирэну Г., а также Каролину и Стефанию Б. или Эдварду М., если та вернется в страну.