Какое удивительное чувство — погружаться в туман прошлого, следя за тем, как действовало Предопределение, сводя друг с другом людей, которым я опосредовано обязана своим собственным существованием. Однажды осенним днем 1899 года Макс Горвиц привел в дом знакомого и представил его Янине. «Вас обоих интересует искусство, следовательно, будет о чем поговорить», — сказал он с некоторой усмешкой. Будучи профессиональным революционером, он считал художественные увлечения обоих барскими затеями.

Молодому человеку было двадцать четыре года, умные и одухотворенные, как у Христа, глаза, лицо, обрамленное курчавой бородой. Год назад он вернулся из Антверпена, где закончил Торговую академию. Двумя годами раньше изучал политические и социальные науки в Мюнхене. В настоящее время работал в банке Вевельберга в Варшаве зарубежным представителем. Но банковская служба ему смертельно надоела. Довольно быстро оказалось, что с панной Горвиц у них схожие вкусы. Общими были и эстетические взгляды: оба были влюблены в живопись голландцев и фламандцев — Вермера ван Дельфта, Рубенса, Рембрандта, Гальса. Она познакомилась с их работами в Амстердаме, когда навещала сестру, а он — во время учебы в Бельгии. Он уже тогда изучал искусство, выписывал роскошный журнал «The Studio», издававшийся в Лондоне, и знаменитый «Yellow Books», иллюстрированный лучшими графиками эпохи. Она не знала этих изданий, и он, приходя, каждый раз их ей приносил, и они вместе восторгались воздушной, слегка манерной живописью Фантин-Латура, Бурнэ-Джонса, Пуви де Шаваннэ, рисунками Ракхама, Дулака и Бердслея.

Янина Горвиц, около 1898 г.

Он стал бывать у них всё чаще и чаще. Она уговорила его записаться на занятия Летучего университета, и он посещал теперь лекции Адама Марбурга по теории познания, которые в тот год проходили в ее доме — в гостиной на Крулевской. Она уже была в числе лучших студенток, и он не сводил с нее глаз, очарованный ее эрудицией, элегантностью и красотой.

Но их объединяла еще и все более расширяющаяся сфера социальной активности. Она принимала участие в тайном просветительском движении. Работала в бесплатных читальнях Варшавского благотворительного общества. Была членом комиссии по каталогам, цель которой — повысить интеллектуальный уровень читателей. Входила в тайный кружок Женщин Короны и Литвы[41]. Всё это чрезвычайно импонировало молодому банковскому служащему.

Да и у Якуба Мортковича в этой области тоже были большие заслуги. Еще в Радоме, где он учился в гимназии, он стал членом подпольного кружка самообразования. Позднее в Бельгии участвовал в студенческом социалистическом движении, благодаря чему и столкнулся с Максом Горвицем. Никогда не состоял в партии, но в конспиративном движении действовал самым активным образом. Его квартира в Варшаве, где на стенах висели три портрета: крылатой Ники Самофракийской, актрисы Элеоноры Дузе и Карла Маркса, — служила складом для нелегальной социалистической и повстанческой литературы, которую привозили из-за рубежа или печатали в тайных варшавских типографиях, а потом распространяли среди рабочих и молодежи.

Якуб Морткович, гимназист, Радом

К своей политической деятельности он относился чрезвычайно серьезно, однако за его конспиративной кличкой «декадент» еле тлела в самых глубинах ироническая искорка. Хорошо, что он не чувствовал своего призвания к политике.

Попробуйте сегодня найти подобный идеал! — и вздох тоски. Где прикажете искать двадцати с чем-то лет молодого человека, который получил образование за границей, бегло знает четыре языка, имеет прекрасную профессию, интеллектуальные и художественные интересы, испытывает потребность в социальной активности, учтив, бескорыстен, да к тому же еще и хорош собой? Откуда взялся этот образец добродетелей, который, как всякий смертный, к вящей радости был не без изъянов?

Он родился в 1875 году в Опочне, в еврейской семье, о которой, к сожалению, мне почти ничего не известно. У него было много братьев и сестер. Как их звали? Эдзя — самая младшая. Хеля, внучка которой Крыся Вассерман, — ныне хранительница музея в Вашингтоне. Михал. Олесь. Самуэль, уехавший в Америку. Генрик молодым парнишкой отправился мир и там затерялся. Кто еще?

Отец Якуба Элиас был в Радоме владельцем книжного и антикварного магазина, отсюда, видимо, у сына интеллектуальные пристрастия и любовь к книгам. Но если учесть, что у нас мало говорили о семье деда и много — о семье бабушки, я склонна допустить, что этих Мортковичей немного стеснялись. Видимо, те находились на более низком уровне общественной иерархии. Когда Якуб открыл собственное издательство, он вызвал отца в Варшаву и дал ему работу в своем книжном магазине. Но в задней его части, в конторе, а не у всех на виду. Чтоб не общался с клиентами. Моя мать с детства помнила седого, кроткого старичка с черными слезящимися глазами, сидящего над счетами где-то сбоку пульсирующей жизни. Но ни слова не посвятила ему в своей исчерпывающей книге по истории издательств «Под знаком колоска». Почему? Не будь Марианны Млекицкой, которая защитила докторскую диссертацию о Якубе Мортковиче, я бы понятия не имела, что мой дед из Опочна и что его отец тоже занимался книжным делом.

Что тут скрывать, среди ассимилирующихся евреев огромную роль играли амбиции, касавшиеся того или иного уровня полонизации. Когда родители своим видом, языком и религиозными обычаями напоминают среду, от которой с таким драматизмом отказывались дети, любовь и семейная привязанность подвергаются серьезным испытаниям.

Сегодня трудно представить, сколь болезненным был этот процесс расправы со своими корнями. Сколько надо было стерпеть унижений на пути полонизации! А сколько в этом восхождении на вершину скользкой, точно лед, горы понести потерь, совершая недопустимое в отношении тех, с кем порывали! Какую проявлять нетерпимость! И какие должны были там роиться комплексы, предвзятости, сожаления! Интересно, сколько ступеней на этой воображаемой социальной лестнице отделяло говорившего еще с еврейским акцентом Элиаса Мортковича, спрятанного подальше от людских глаз в конторе, от Юлиана Тувима — поэта, уже совершенно «одомашнившегося в польской отчизне», твердым шагом ступавшего в окружении влюбленных в него поклонниц к «синему кабинету» Якуба Мортковича, чтобы обсудить книжное оформление «Танцующего Сократа»?

Сестра моего деда — славная, лучистая Эдзя, которую я прекрасно помню, поднялась, видимо, выше отца по этой лестнице. По профессии зубной врач, она, похоже, работать захотела именно в фирме брата. Пухленькая, розовощекая и всегда улыбающаяся, она обслуживала клиентов за прилавком. В 1939 году она поехала в Америку к брату Самуэлю. Останься она в Польше, погибла бы, как и проживавшие тогда в Лодзи ее сестра и братья: Хеля, Михал, Олесь…

Но то, чему суждено случиться, еще далеко. И панна Янина ведет с молодым банковским служащим изысканные разговоры об искусстве и жизненных идеалах. О любовных признаниях пока и речи нет. Да к тому же он слишком застенчив, а ей еще хочется продлить удовольствие и пожить в воображении сентиментальными письмами к поэту из Кракова. Из чувственного усыпления ее выведет шок, подобный, наверное, тому, который нам всем пришлось пережить спустя восемьдесять с лишним лет[42].

23 декабря 1899 года, накануне рождественских праздников, царское правительство арестовало в Варшаве несколько десятков лиц из кругов прогрессивной интеллигенции, которые занимались международной конспиративной деятельностью. В тюрьму попали Людвик Кшывицкий и Адам Марбург, читавшие лекции в Летучем университете, писатели и общественные деятели — Януш Корчак[43], Стефания Семполовская[44], а также Макс Горвиц и становившийся все более милым сердцу Янины молодой банковский служащий Якуб Морткович.