В этот четвертый день войны Роберт отправился к себе, я к себе, и расстались мы с ним на много лет. Правда, перед его отъездом из Польши нам еще удалось несколько раз свидеться, но я не могу вспомнить ни самих встреч, ни прощального расставания.
В июне 1999 года в загородном доме Осносов под Нью-Йорком я задала Роберту вопрос о том, что запомнилось ему из тех военных лет. Оказывается, как и я, он не помнит почти ничего. Всего несколько эпизодов. Никаких чувств. А ведь не могло же его не потрясти, что в первую неделю бомбежки им приходилось бежать из собственной квартиры недалеко от аэродрома, в центр, на Твардую улицу, где жил призванный в армию отец Роберта — дядя Юзеф. Что-то же должен был испытывать оставленный мальчишка, брошенный отцом, предоставившим его и мать самим себе: Юзеф покинул Варшаву по призыву полковника Умястовского, который приказал всем молодым мужчинам выехать из города и двинуться на восток, за линию Вислы. Роберт помнит налеты, неожиданный крик, что в дом попала бомба и надо немедленно бежать. Все выскочили на улицу. Пылала Твардая. Сквозь дым и огонь нельзя было разглядеть, стоит ли еще на той стороне дом бабушки Оснос. Бросились наугад. И нашли в нем очередное бомбоубежище. Он помнит темноту, раненых и убитых, отсутствие воды и рядом отчаяние людей. Но не помнит своей личной реакции на происходившее. Видимо, его детский мозг, впрочем, так же, как и мой, руководствуясь здравым рассудком, воспринимал действительность как кошмарный сон, вытравив все связанные с ним эмоции.
Первого сентября Марыля и Густав Быховские с девятилетней Моникой и пятнадцатилетней Кристиной оставили Варшаву и на маленьком автомобиле «хильман» двинулись с бесконечным караваном машин, мотоциклов, возов, запряженных лошадьми, и пешими через мост Понятовского к востоку за Вислу. Продвижение немецких войск было молниеносным, сданы Быдгощ, Торунь, Гродзянка, страх усиливался, началась эвакуация на восток правительства и властей. Многие бежали. Марыле удалось наконец убедить мужа ехать. Рыся они не дождались. Он не успел вернуться из своего юношеского отряда, контакта с ним никакого не было, но Густав, в силу своего оптимизма, был убежден, что война продлится не дольше двух недель. Скоро все снова соберутся на Вильчей.
А тем времен Рысь с группой друзей пробивался из Закопан в Варшаву. В первые дни войны немцы, атаковавшие Польшу со стороны Словакии, заняли Подгале. Юношеский отряд распустили, и мальчикам посоветовали добираться до дома на свой страх и риск. Сначала они бодро шли по шоссе, всем строем, задорно и весело, с песнями, но первый же немецкий налет рассыпал их и заставил бежать. Позже, когда стемнело, они уже проскальзывали осторожнее, проселочными дорогами. А между тем родные Рыся все больше удалялись от Варшавы, двигаясь ночью с выключенными фарами под нескончаемыми налетами. Днем прятались во рвах посреди плача беженцев — потрясенных, растерянных и беспомощных.
Д-р Густав Быховский
Когда добрались до Люблина, кончился бензин. В городе уже не было ни одного свободного для ночлега места, и пришлось ночевать под открытым небом. А сверху сыпались бомбы. Маленькая Моника кричала: «Скажите им! Пусть перестанут!» В Люблине невероятным стечением обстоятельств столкнулись с Юзефом Осносом, который покинул Варшаву на следующий день после их отъезда. Он обещал горючее достать. Они договорились, что встретятся вечером и дальше в путь двинутся вместе, но в темноте, застряв в толпе, охваченной паникой, потерялись. Утром Быховские раздобыли какое-то средство передвижения и двинулись в направлении Вильно, а Юзеф — Румынии.
Шестого сентября, когда немцы были уже совсем близко, из Варшавы бежал отец Павелека Густав Бейлин, вместе с женой Олей, оставив сына под присмотром бабушки и деда. У него были более чем основательные причины опасаться немцев. Незадолго до войны он в Берлине в качестве адвоката выступал по делу известной польской актрисы, обвинявшейся гитлеровцами в шпионаже в пользу Польши. Его участие могли не забыть. И действительно, через три дня после того, как немцы вошли в Варшаву, в его квартире на Уяздовских аллеях появилось гестапо. К счастью, он был уже во Львове.
Павелек остался с дедом, бабкой и тетками. Боясь, что гестаповцы начнут разыскивать родных Густава, все, как только немцы вошли в Варшаву, укрылись в Милянувке, недалеко от Варшавы, под чужими фамилиями.
В первую же неделю войны, из-за усилившихся бомбежок, нам пришлось оставить квартиру в большом доме над Вислой. Слишком там было опасно. Над домом на Окульнике кружили самолеты. Ежеминутно раздавался грохот, и снаряд разрывался фонтаном осколков, кирпича и камней, взлетавших вверх. Цирк после нескольких попаданий бомб лежал перед нами, точно поверженный римский Колизей. Из нашей квартиры, которая была на пятом этаже, все вывалилось на землю, и мы, беспомощные, оглоушенные, стояли перед грудой книг и полок, не зная, что со всем этим делать, или просто бросить, — пишет мать в своих воспоминаниях. Взяла ли я с собой что-то еще, кроме любимой целлулоидной куклы Михала? Расплакалась? Не думаю. Я же не знала, что прощаюсь с домом навсегда.
Мы пошли на Вильчую, в оставленную Быховскими квартиру. Люди без устали переселялись с места на место, из района в район, с неясным сознанием, что где-то может быть не так опасно. На Вильчей бабушка чувствовала себя неуютно. Во что бы то ни стало хотела добраться до книжного магазина. Ее больше волновали брошенные без присмотра книги, чем собственная участь. Два извозчика — Михал и Ян — сложили на деревянную повозку пару наших чемоданов и, минуя заторы баррикад, под огнем зенитных орудий помогли нам перебраться на Мазовецкую. Там мы пережили следующую неделю жутких бомбежек, ночами спускались в подвал, а днем устраивались на нижнем этаже. Вокруг валялись вороха книг и альбомов, упавших с полок от сотрясения при бомбежке. Красивые когда-то цветные репродукции, выскочив из рамок, были разбросаны посреди обломков стекла по полу рваные, грязные от копоти и пыли. Это противоречило всем вложенным в меня до этого правилам гармонии и лада и создавало кошмарное ощущение. В то же время новая ситуация наполняла меня необычными и не известными мне дотоле впечатлениями. В восхищение приводили раскладушки, расставленные в «синем кабинете». В углу бирюзовая кафельная печь с трубой. Витрины без стекла. Я могла просто перескочить через них и попасть сразу же на улицу, что для меня стало большой неожиданностью. На дворе, где еще совсем недавно перед «Земяньским» кафе располагался скверик, ржали армейские кони. Именно тут, на Мазовецкой, нас разыскал Рысь.
Когда он добрался до Варшавы, квартиру свою он застал пустой, вокруг — пепелище и руины. Семнадцатилетний паренек в осажденном и разрушенном городе, покинутый родными, один перед лицом непонятной ему военной катастрофы — такое трудно перенести. Но Рысь был человеком огромной силы духа и, довольно быстро стряхнув с себя отчаяние, стал искать, чем заняться. Он оказался хорошим помощником. Раздобыл где-то фанеру и забил ею окна, в которых не было стекол. Откуда-то наносил воды в ведерках, ведь водопровод не работал, он выстаивал в очередях за хлебом перед пекарнями, несмотря на подстерегавшую на каждом шагу опасность, носился по городу по своим тайным конспиративным делам. Он уже был в курсе того, что семья в безопасности в Вильно, а значит, за нее можно не волноваться. Всем поднимал настроение своим оптимизмом и верой, что ни у кого из нас и волос с головы не упадет.
Самое странное, но в жизни того времени ужас шел рука об руку с отвагой, гнев — с эйфорией, печаль — с энтузиазмом, отчаяние — с безудержной беззаботностью, и были характерны для варшавского кошмара. Немецкая артиллерия беспрерывно обстреливала город, с неба летели бомбы, полыхали дома, валились стены, а на улицах движение, как до войны; магазины открыты, в кондитерских полно народа, в кинотеатре «Наполеон» на площади Трех Крестов крутили кино. Ходили друг к другу в гости. Обменивались необходимой информацией: Загорелся замок. Угодили прямо в Собор. На Краковском Предместье дома полностью разрушены. На площади Пилсудского. На Крулевской. Рассказывали анекдоты.
