Это лето стало самым счастливым в жизни Ярослава. Вроде бы опять обрёл молодость - несмотря на сорок три года, ухудшающееся зрение и косые взгляды бояр. Выходил к людям с ясными очами, весело кивал на приветствия и судебные споры разрешал с лёгкостью. Заложил новый монастырь. А калекам и нищим на паперти подавал щедрее обычного.

Много времени уделял Олегу. Вместе с ним катался на лодке по Днестру, обучал верховой езде и рассказывал о героях древней истории. Например, утверждал, что троянцы - старое славянское племя, жившее в Малой Азии, названное в честь былинного князя Трояна, предка русичей, а Троянская война разразилась между греками и русколанами. И ещё восхищался князем Бусом-Белояром, жившим в Киеве-Кияре, но не нынешнем, на Днепре, а в другом, у Алатырь-горы (Эльбруса), и разрушенном гуннами. Этот Бус-Белояр, полубог-получеловек, был женат на прекрасной деве Эвлисии, от которой имел сына, прозванного Бонном (или Баюном) за умение петь великие гимны под гусли. Бус-Белояр вместе с князем Словеном победил на Дунае готского (германского) короля Германариха, мстя за гибель своей сестры, Царевны Лебеди, и убил его мечом, и про то Боян сложил прекрасную песнь. Но потом готы победили славян и распяли на кресте Буса, словно бы Иисуса Христа… И о старых богах рассказывал сыну - например, о боге Велесе[24] (или Волосе, Волохе, Волхе), в честь которого названы реки Волхв и Волха (Волга), а его жрецы называли себя волхвами.

- Но Белее - языческий бог, поганый, - говорил Олег, - почитать его - грех. Или нет?

- Почитать не надо, - соглашался родитель, - но не помнить тоже нельзя. Наши предки его любили, ставили кумиры-идолы, называли себя велесовыми детьми. Как ни относись, мы с тобой - велесовы внуки. Забывать о предках нельзя.

Часто днём заходил в клети к Настеньке и смотрел, как она склоняется над шитьём, оттопыривая нижнюю губку, любовался молча; или же она заходила к нему и, пристроившись в уголке, наблюдала, как её повелитель пишет, близоруко щурясь, самый кончик пера обмакивает в чернила, чтоб не сделать кляксы, и, лизнув указательный палец, шумно переворачивает пергаментную страницу.

Вчетвером вечеряли - князь, Настасья, приглашённая ими Болеслава и Олег. Иногда звали скоморохов, чтобы те их потешили (церковь не любила бродячих артистов и гоняла с ярмарок, видя в них отголоски язычества, но для Осмомысла делалось исключение). А потом, помолясь, расходились по спальням. И о том, что происходило между Ярославом и его возлюбленной, промолчим деликатно, но заметим, однако, что она расцвела в то лето необыкновенно, рассыпая искры счастья из глаз, прямо-таки светилась от переполнявшего её ликования, отчего недоброжелатели продолжали цедить сквозь зубы: «Чисто ведьма. Нешто красота такая от Бога? Нет, от диавола!»

К сведениям, доходившим до галицкого владыки о приготовлениях в Червене, относился пренебрежительно: что они вообще могут, червяки, букашки? Этот Святополчишка-замухрышка? Неудачливый отпрыск Берладника? Выживший из ума Феодор? Никакой опасности. Сунутся - побью. Наконец разрешил дворскому Олексе Прокудьичу, беспокоившемуся больше остальных, снарядить дружину Ивачича и отправить к Червеню. А потом опять пребывал в полной эйфории.

Лишь Кирилл, новый епископ галицкий, относившийся к Ярославу сочувственно, продолжал свои отрезвляющие речи:

- Действуешь неправедно, княже. Паства недовольна. Зреет смута. Коли полыхнёт - обожжёт любого.

Но правитель не верил:

- Ничего не будет. Всё в моих руках. А твои речи нудные, как покойного отца Александра, моего бывшего духовника.

- Он, глаголя о преступной твоей любви к половчанке, изрекал истину. Мы Олега признали княжичем, но на большее не отважимся и развод с Ольгой Юрьевной не благословим никогда.

- Ну, так я отпишу челобитную патриарху в Царь-град.

- Не позорься, одумайся. Виданное ли дело - вознамериться узаконить двоежёнство!

Тот настаивал:

- Своего добьюсь! Силой постригу Долгорукую в монахини и тогда женюсь на Настасье.

Иерарх крестился:

- Замолчи, несчастный! Как тебе не совестно? Обезумел в своём греховном вожделении. Ты учти, Ярославе: коль толпа не выдержит и захочет увидеть ведьму на костре, Церковь помешать не сумеет.

Князь внимал с улыбкой:

- Где уж Церкви! Как-нибудь и сами управимся. Значит, не предчувствовал до последнего дня.

Но зато Настенька не могла найти себе места: беспрерывно молилась у образов, заклиная Пресвятую Деву Марию защитить своих любимых мужчин - Ярослава с Олегом. Плакала, крестилась. А потом запиралась в горнице и пыталась колдовать, как Арепа, - возжигая свечи и шепча заклинания над священной чарой.

В полусне и полубреду ей явился Чарг. Он смотрел на внучку печально, говорил устало:

- Будь тверда, дорогая. Ты нарушила мой запрет и опять ворожила. Я тебя спасти не сумею.

- Смерть моя близка? - спрашивала та, холодея.

- Ближе не бывает.

- А Олег? А князь? Им какая уготована участь?

- Час их ещё не пробил.

- Слава Богу! От одной этой мысли делаюсь спокойнее.

- Пусть она, эта мысль, утешает тебя и дальше.

- Деде, ответь одно: мне гореть в адском пламени? Он молчал, опустив очи долу.

- Деде, не терзай: ты считаешь, что я потратила жизнь напрасно?

Прорицатель покачал головой:

- Я не знаю. Ты любила - и это главное. Тот, кто любит, существует не зря.

Половчанка заплакала:

- Но любовь принесла столько тягот!

- Что поделаешь! Тот, кто любит, страдает.

- Разве ж не бывает любви без мук?

- На земле ничего не бывает без мук. Ибо жить на земле - уже мука. Но священная, великая мука!

Лишь 8 сентября Настенька решилась заговорить с Осмомыслом о возможном бегстве из города.

- Да с какой стати, душенька? - удивился владыка Галича.

Та ответила неопределённо:

- Было мне видение… очень нехорошее.

- Говори яснее.

- Не могу, нельзя. Ты мне не поверишь. Об одном молю: заберём Олежку и уедем в Тысменицу для начала.

- Никогда.

- Я тогда погибну.

- Ничего не бойся.

- Я не за себя, но за вас боюсь.

Утром 9 сентября зазвонил колокол на площади. Что такое? Прибежал дрожащий от ужаса Миколка Олексич: тятеньку убили! Как, чего? Чернь, подзуживаемая боярами, стала драться с местными половцами - Вобугреевой и Бостеевой чадью; дворский попытался унять обе стороны, и его разорвали в клочья. Требуют им выдать Чаргову Настасью, чтобы сжечь её на костре.

- Где Гаврилко? - крикнул Осмомысл, поднимаясь.

- Держит оборону кремля. Но бунтовщиков больше. Князь схватился за голову:

- Ах, не в добрый час отпустил я Ивачича! Без него не выстоять.

- Говорят, будто Кснятин в городе.

- Негодяй! Удавлю поганца.

- Сила на его стороне.

Город сошёл с ума. Галичане жгли дома половцев, избивали их жён и детей. Дым пожарищ заволакивал небо. Люди Кснятина распахнули ворота и впустили конницу Святополка. Он прорвался к кремлю, начал штурм, смял охрану Гаврилки Василича (самому Гаврилке проломили булавой голову и обезображенный труп сбросили со стены в ров), пробежали в палаты Осмомысла. Но навстречу им вышла Болеслава - бледная, суровая, на руках с маленьким Василием; грозно произнесла:

- Стойте, заклинаю! Я жена Володимера Ярославича это сын его. Коль хотите двинуться дальше, то убейте обоих!

Из толпы нападавших вышел Чаргобай; утирая пот, тяжело сказал:

- Отойди, княжна. Мы тебя не тронем. Пощадим дитя. Нам нужны ведьма и Слепец, вместе с их бастардусом.

- Ни за что! Не смейте!

- Извини. Подвинься. - И её отстранили, сами бросились дальше.

Разумеется, никого не нашли, так как по известному уже подземному ходу четверо беглецов (с ними был ещё Миколка Олексич) устремились к буковой роще за городом. Но поскольку Кснятин Серославич этот вариант просчитал заранее, их уже ожидали при выходе на поверхность воины-мятежники. Несмотря на сопротивление, всех четверых схватили и поволокли в Галич. По дороге обезумевшая толпа, лишь недавно падавшая ниц перед Осмомыслом и превозносившая его доблести, чуть не растерзала свергнутого владыку. Еле-еле дружинникам Святополка удалось оградить захваченных от сиюминутной расправы. Пленников препроводили в острог, бросили в раздельные ямы. Сверху ям задвинули каменные плиты. И, довольные собой, с шутками и руганью победители удалились.