А тем временем Изяслав как ни в чём не бывало сочетался законным браком с осетинской царевной. В Обези её сватал старший сын великого князя - Мстислав Изяславич - и, как было намечено, три недели спустя появился с нею у днепровских порогов. А туда из Киева прискакал с многочисленной свитой отец. Девушке едва исполнилось восемнадцать, а державному суженому - аж на сорок лет больше, но ни ту, ни другую сторону это не смущало. Свадьбу отпраздновали пышную, а медовый месяц «молодые» провели в загородном сельце. Новобрачный чувствовал себя превосходно, вроде даже морщины разгладились на его бородавчатом лице, парился с женой в бане, а затем сигал нагишом в холодную воду Днепра - и хоть бы что. Прежних болезней не было и в помине.

Безмятежного настроения киевлянина не смогли испортить неприятные сообщения из Новгорода Великого: тамошнее вече, недовольное правлением младшего сына Изяслава, попросило его убраться, пригласив к себе для ведения дел князя из Смоленска. Изяслав тогда отдал младшему сыну Волынь, а Мстислава Изяславича посадил в Переяславле, чтобы тот ограждал Русь от степняков.

И когда 10 ноября доложили о приходе перемышльского странника, у которого на руках - грамота и подарок от Петра Бориславича, киевский правитель согласился принять его лично. Вышел на крыльцо, посмотрел со ступенек сверху вниз. Странник был худой и замерзший, с фиолетовым носом. Изяслав спросил:

- Как там мой приятель, жив-здоров ли? Поклонившись, путешественник произнёс:

- Нет, увы, свет мой, княже, уходя, я видал его на смертном одре. А теперь уж наверняка помер.

У владыки «матери городов русских» кончики жабьих губ опустились книзу:

- Ай-яй-яй, вот ведь незадача! Жаль беднягу. Что же он велел передать?

- Многие лета, добрые приветствия, сей резной ларец и письмо.

- Ну, тащи сюда. - Он вздохнул. - И благодарю, братец, за исправное исполнение воли умершего. Царство ему Небесное! А тебя покормят в людской. Будь здоров и ступай себе с Богом.

Сидя в горнице, новобрачный развернул грамоту. Почерк был неровный, дрожащий (явно человек нетвёрдо держал перо); а поскольку в те далёкие времена, по традиции, все слова писались без интервалов, слитно, разбиралось послание с трудом. В целом Изяслав понял, что его старый собеседник, чувствуя кончину, хочет попрощаться, выразить приязнь, пожелать всего наилучшего и на память об их задушевных разговорах подарить свой фамильный перстень. Князь открыл шкатулку: изумруд засиял загадочным, удивительным светом - смесь зелёного с голубым. Удержаться, чтобы не извлечь его из коробочки и не водрузить на один из пальцев, было невозможно. На руке кольцо смотрелось ещё прелестнее. «Красота, - восхитился новый его хозяин. - Пётр был чудак, но добрый и принёс много пользы. Стану носить подарок, не снимая». Приближенные повелителя Киева и его юная жена - тоже все отметили, что такую ценность мало кто из них в жизни видел, чем немало порадовали пожилого супруга.

Но спустя двое суток палец под кольцом посинел и заметно вспух, стал колоть и жечь. Перепуганный Изяслав попытался стянуть его с перста и не смог. Кликнули на помощь лекаря - тот сказал, что отёк не даёт изделию сдвинуться с места, надо отмачивать кисть в отваре тысячелистника. Процедуры, однако, не принесли облегчения, а наоборот, посинение и опухоль захватили другие пальцы. Вызванный мастер-ювелир стал распиливать перстень, но закончить ему не дали, так как князь потерял сознание. Первый раз, очнувшись, он проговорил: «Отрубите длань. Что моргаете? Больно жжёт», - и опять забылся. Во второе просветление у него из уст вырвалось: «Здесь Берладник! Разыщите, схватите! Смерть идёт за спиной Берладника!» Бросились искать, но, конечно, никого не нашли. Да и тощий монах сгинул уже давно.

Киевский владыка отдал Богу душу в ночь с 13 на 14 ноября 1154 года. Тело упокоили в церкви Святого Феодора при монастыре, что когда-то был основан его отцом - Мстиславом Владимировичем (сыном Мономаха). Траур длился несколько дней, и немалое число горожан, именитых и мало знатных, искренне плакали над могилой князя.

А потом встал вопрос о претенденте на трон. Первым был старейший из Мономашичей - дядя Изяслава, Вячеслав. Дальше следовал Юрий Долгорукий (тоже дядя, но младший), младший брат Ростислав Смоленский и троюродный дядя Изяслав Черниговский. И пошла-поехала катавасия: оказавшись на троне, Вячеслав вскоре тоже неожиданно умер, не проуправляв и семидесяти дней. Ростислав опередил Юрия и провозгласил себя киевским князем раньше. Но и он не закрепился надолго: вскоре, при поддержке половцев и киевских бояр, сбросил его Изяслав Черниговский. Просидел он не больше полугода; Юрий Долгорукий отписал ему грамоту (мы теперь бы сказали - «ультиматум»), где поставил вопрос ребром: или же черниговец добровольно отдаёт ему власть - и по старшинству, и по справедливости, - или пусть готовится к страшной битве. Перепуганный родственник не замедлил покинуть Киев. Наконец мечта тестя Осмомысла сбылась: он опять занимал престол Мономаха. Думал, что надолго. Вышло, что на год с небольшим.

Третьим ребёнком Ярослава Галицкого оказалась тоже девочка. По-славянски её назвали Верхуслава, а по святцам - Ирина. Первый же месяц жизни чуть не сделался для малютки последним: на дворе стоял промозглый ноябрь, кроху застудили, и она едва перенесла лихорадку. Но уже ближе к Рождеству совершенно поправилась, радуя родителей зверским аппетитом.

Радость приносили и старшие дети: Фрося лопотала вовсю, а Володя отличался прекрасной памятью, зная наизусть и народные песенки, и частушки, и не слишком мудреные молитвы. А с женой у владыки Галича хоть и происходили регулярные ссоры, но до крупных размолвок больше не доходило. Просто с каждым годом Ольга Юрьевна сдерживала себя всё меньше, от давнишней покорности ничего не осталось, и она была в доме полновластной хозяйкой, требовала, кричала, распускала руки по отношению к челяди. Все её боялись. Мужа ревновала, как прежде, он её ругал, а потом навещал одрину и доказывал делом, что не тратил сил с посторонними женщинами. Это на какое-то время примиряло супругов, но потом опять у княгини возникали новые подозрения, и она опять начинала донимать Осмомысла.

Тот спасался от семейных скандалов по-разному: уезжал на охоту, разбирал челобитные горожан, философствовал с отцом Александром или со своим наперсником Тимофеем. Давний вопрос о созыве боярского веча разрешил сурово: запретил устраивать сход, а зачинщику Феодору Вонифатьичу пригрозил острогом; оскорблённый вельможа удалился в свои владения, пробубнив в усы, что ещё с князем поквитается.

Близорукость правителя Галича, слава Богу, не усугублялась, но и так достигла приличной величины - и поэтому он, как правило, не ходил в походы, только направлял с Полками собственных воевод. Например, Избыгнев Ивачич отогнал от Ушицы половцев, взял под постоянный контроль Коломыю. А Гаврилко Василич попытался, по наущению Долгорукого, отобрать у Волыни Луцк, но кампания провалилась, и пришлось возвращаться несолоно хлебавши.

Тем не менее Долгорукий не успокоился и забрасывал зятя письмами: мол, должны навалиться на детей Изяславки и присвоить их земли. Осмомысл отвечал невнятно, неотчётливо представляя собственную выгоду. Переписка их длилась бы, наверное, долго, если бы не Юрий: он собрал немалое войско и уже в марте 1156 года выступил один. Ярослав был припёрт к стене: отсидеться у себя он уже не мог, а послать воеводу или тысяцкого во главе ополчения тоже не имел права - по тогдашним понятиям, это оскорбило бы киевского князя, главного среди остальных. И пришлось скрепя сердце собираться в поход.

Накануне отбытия посетил отца Александра в монастыре и покаялся на дорожку в грехах. А потом сказал:

- Страшно, отче: коль убьют меня в этих битвах, то получится, что и жил-то зря - не останусь ни у кого в памяти.