- Господи Иисусе!

- То-то и оно. Не сегодня-завтра будут у наших стен. Мы должны отбиться.

- Чем? Какими силами? Унгры не пришли, а от ляхов-то всего ничего, жалких два полка…

- Сами справимся. - Он схватил наследника за запястья, больно сжал: - Ногу в стремя, сыне! Я зайду с севера и ударю половцев от Бучачи. Ты с Избыгневом проберись по югу Чёртова Леса, где Подольская Скала, чтобы выйти к Гусятину Броду. Там и встретимся. Изяслав не успеет глазом моргнуть, как мы сбросим его в воды Збруча!

Побледнев, Осмомысл ответил:

- Как прикажешь, отче. Голову сложу, но не отступлю. - И не произнёс, но подумал: «Коли Богу угодно видеть меня с Ольгой Юрьевной, то моей погибели не допустит!»

Воевода Избыгнев Ивачич (или Иванович) приходился сыном наместнику Звенигорода Ивану Халдеичу. Своего отца он на дух не выносил; объяснял это так: «Сам на сундуках с золотом сидит, а сестру и меня с братьями держит в чёрном теле. Хоть бы в чём помог! Нет, скорей удавится, чем пожалует к Рождеству гривну серебра!» Но в военных премудростях разбирался лихо и не раз проявлял в бою храбрость. «На тебя надеюсь, - говорил ему Ярослав с детской откровенностью. - Я силён в науках, а седло мне чуждо; но назвался груздем - полезай в кузов: коль хочу стать князем, должен закаляться в походах. И твоё ратное искусство мне поможет в сём». - «Да и ты меня после не забудь, - ввёртывал Избыгнев. - Как получишь бразды правления после батюшки - награди достойно». - «Уж не сомневайся - сделаю тебя тысяцким!»

Первый день ехали спокойно, даже любовались буковыми рощами, зеленеющими полями, слушали трели птиц и стреляли в уток. Но когда начался Чёртов Лес, на любой тропе которого можно было встретиться с неприятелем, сразу посерьёзнели и подобрались. У Подольской Скалы встали лагерем и заночевали. А с утра опять двинулись на север, вверх по течению Збруча. Вдруг дозорный протрубил в рог: он заметил на горизонте незнакомых всадников. Растерявшемуся княжичу воевода велел:

- Оставайся с войском. В гуще ратников ты находишься в безопасности. Я же с десятью гридями поскачу вперёд для разгляда. Если выйдет схватка, вышли мне подмогу.

Сидя на коне, Осмомысл вглядывался в даль, щурился, растягивал пальцем веко, чтобы приуменьшить свою близорукость, но картину перед собой видел весьма расплывчато.

- Что там, что? - то и дело спрашивал у стременного Онуфрия. - Говори скорее!

- Так ведь что? - отзывался мечник, заслоняя глаза ладонью от солнца. - Те от наших дали стрекача, а Избытка с людьми полетел вдогон. Ежели пымает - изрубит.

- Не поймал ещё?

- Не, у них лошади резвее. Судя по клобукам - степняки, турпеи… Не догнать их, видно.

- Ну и ладно. Главное, что мы без потерь.

- Ладно-то ладно, да ничего ладного: эти как прискачут к своим, да и возвернутся с подмогой. Тут нам несдобровать.

- Не пугай же, Нуфка.

- Что ж пужать-то, княжич? Говорю по правде.

И глядел как в воду: сам главарь турпеев Кондувей навалился на них два часа спустя. Половцы с налёта врезались в головную конницу галичан, но слегка завязли в пехоте. Сеча пошла жестокая. Ярославов конь - серый в яблоках - гарцевал на месте, ощущая запах горячей крови, и храпел от ужаса. Стременной Онуфрий и другой телохранитель - мечник Турляк (тоже из половцев) отгоняли от господина неуёмных противников, рвавшихся к нему то слева, то справа. Вдруг Онуфрий вскрикнул и схватился за шею, из которой фонтаном брызнула кровища. И упал лицом в гриву лошади. Оттолкнув его, к Осмомыслу прорвался грозный неприятель с чёрной бородой и, по-видимому, в прежних боях перебитым носом. «Кондувей!» - промелькнуло в голове молодого человека; он слегка пригнулся, и движение это, инстинктивное, безотчётное, сохранило его от меча врага - лезвие едва не снесло Ярославу локоть. А Турляк, воспользовавшись моментом, выставил вперёд щит: и второй удар турпея, вновь направленный на сына Владимирки, тоже не достиг цели, чиркнув по заклёпкам щита. Тут в их круг ворвался Избыгнев: булавой он сбил с половца клобук и поранил его бритую макушку. Но добить не успел: Кондувей, наподобие наездника в современном цирке, моментально сиганул под брюхо коня и, держась за сбрую, оказался недоступен для мечей и булав. Раз! - и нет его, выученный скакун вынес хозяина с места схватки. Вот пройдоха!

- Как ты, Ярославе? - посмотрел на него Ивачич, проводя рукавом поперёк взмокшего лица. - Цел, не ранен ли?

- Слава Богу, в порядке. - И подумал про себя: «Лучше в монастырь, чем в князья. Что за доля - вечно быть в походах? Жуть какая-то. Нуфка вон погиб ни за что…»

Степняки ускакали так же внезапно, как и появились. Галичане подсчитали потери: 61 человек убит, свыше сотни раненых. Закопали мёртвых, помянули их души и, перекрестившись, двинулись на северо-запад, к Теребовлю.

Оказались на месте вовремя: возле города шла вооружённая стычка киевлян с войсками Владимирки. Влившись в бой, потеснили захватчиков к Чёртову Лесу. А когда прошёл слух, что напуганный Изяслав убежал от собственной рати в неизвестном направлении, ликованию победителей не было предела. В Теребовль они входили героями.

Там же состоялась памятная встреча галицкого князя с не успевшим скрыться и взятым в плен Святославом Ольговичем - из черниговского Новгорода-Северского. Осмомысла позвали тоже.

Святослав доводился Владимирке «четвероюродным» Дядей, хоть и был его младше на двадцать лет. Рыжий, конопатый, зеленоглазый, он не выглядел подавленным, а наоборот - говорил довольно непринуждённо. Спрашивал «племянника»:

- Что ты злишься, Володимере, обзываешь предателем? Изяслав нам отец как великий князь. Он меня призвал на рать, я и подчинился. А предатель - Гюргей, возжелавший его свалить, и мой тёзка Святослав Всеволодович, поступивший к нему на службу.

- Изяслав - мерзкая собака, - продолжал пьяно возмущаться Владимирко. - Я не успокоюсь, покуда он коптит небо в Киеве. Отвечай, Святославе, ты меня и Гюргея в сём поддержишь? Коли да - будем заодно. Коли нет - я велю тебе выколоть зеницы[8].

Ольгович смеялся:

- Не стращай, родимый, мы одной крови как-никак. А ответ будет мой таков: супротив Изяслава не пойду. Но поскольку твоя взяла, я в твоих руках, обещаю возвратиться со своими полками в Новгород-Северский и не встать ни на чью сторону в этой буче. А посадите в Киеве Гюргея - подчинюсь ему как старшому, хоть и не люблю - за сластолюбие и обжорство.

Ярослав подумал: «Он мне нравится. Надобно иметь немалую смелость, дабы так дерзить моему родителю. Я попробую его защитить», - и возвысил голос:

- Отче, не дозволишь ли речь держать? Удивлённый Владимирко посмотрел на сына:

- Ну, держи, попробуй.

Осмомысл поднялся и, отбросив за уши пряди тонких светлых волос, покраснев от приличного волнения, тихо, но отчётливо произнёс:

- Полагаю, что слепой Святослав нам не принесёт пользы. Но отпущенный с миром восвояси станет нашим другом. И когда не поддержит Изяслава, он тем самым поддержит нас. Пощади его, отче.

Мудрые слова отпрыска явственно понравились галицкому князю. Он сменил гнев на милость, благодушно проговорил:

- Любо, сыне, любо! Что ж, устами младенца глаголет истина… Можешь, Святославе, отправляться на все четыре стороны. Лишь одно помни хорошо: упаси тебя Боже снова оказаться средь моих противников. Во второй раз спуску не получишь. - И отдал приказ челяди:

- Кто-нибудь принесите кубки! Я хочу выпить с «дядей» мировую.

После выпитого и съеденного Ольгович с наполненным кубком подошёл к Ярославу. Сел напротив и улыбнулся:

- Разреши возблагодарить за твою доброту. Попроси у меня всё, что пожелаешь.

Осмомысл зарделся:

- Ничего мне не надобно такого. Я сказал, что думал. И давай тебе Бог здоровья.